И чума вспыхнула. Эпидемия уносила людей; они гибли, как мухи; похороны совершались втайне, только по ночам. Публичные похороны не разрешались, так как народ, узнав о количестве жертв чумы, мог лишиться мужества и впасть в отчаяние. Наконец, настала невероятно суровая зима, не виданная во Франции за последние пятьсот лет. Голод, мор, убийства, стужа и снег – все это сразу обрушилось на Париж. Мертвецы грудами лежали на улицах, и волки среди бела дня появлялись в городе и пожирали их.
Ах, как низко пала Франция, как низко! Более трех четвертей века английские клыки вонзаются в ее тело, а ее армия, испытывая беспрерывные неудачи и поражения, так пала духом, что говорили, будто одного появления английских войск было достаточно, чтобы обратить ее в бегство.
Когда мне исполнилось пять лет, ужасное бедствие постигло Францию при Азенкуре. И хоть английский король уехал домой праздновать свою победу, он оставил страну поверженной и отданной в жертву рыщущим бандам «вольных дружинников» {7}, которые находились на службе у бургундской партии. Однажды ночью одна из этих банд совершила набег на Невшатель, и при свете пылающей крыши нашего дома я увидел, как гибнет все, что мне было дорого на свете; кроме старшего брата, вашего предка, оставшегося при дворе в Париже, вся наша семья до единого человека была беспощадно вырезана. Я слышал, как они молили о пощаде и как убийцы смеялись над их мольбами и просьбами. Меня разбойники не заметили, и я счастливо ускользнул от них. А когда эти варвары удалились, я выбрался из своего укрытия и проплакал всю ночь, глядя на пылающие дома. Я был один-одинешенек, разве только тела убитых и раненые составляли мне компанию; все, кому удалось уцелеть, бежали и спрятались.
Меня отправили в Домреми к священнику, экономка которого заменила мне любящую мать. Вскоре священник научил меня читать и писать, и мы с ним вдвоем стали единственными грамотными людьми в селе.
В то время, когда дом этого доброго священника Гильома Фронта стал моим родным домом, мне уже было шесть лет. Мы жили возле деревенской церкви, позади которой находился небольшой огород родителей Жанны. Ее семья состояла из отца – Жака д'Арк, его жены – Изабеллы Роме, трех сыновей – десятилетнего Жака, восьмилетнего Пьера и семилетнего Жана, и двух дочерей – четырехлетней Жанны и маленькой годовалой Катерины. Я с ними дружил с детства. Были у меня и другие друзья, в особенности четыре мальчика – Пьер Морель, Этьен Роз, Ноэль Ренгессон и Эдмон Обре, отец которого был в то время мэром, а также две девочки почти одного возраста с Жанной, со временем ставшие ее подругами. Одну из них звали Ометтой, а другую – маленькой Манжеттой. Как и Жанна, они были простыми крестьянскими девочками и, когда выросли, вышли замуж за своих же деревенских парней. Как видите, они были невысокого звания, однако со временем, много лет спустя, ни один путешественник, каким бы знатным он ни был, не мог пройти мимо, не засвидетельствовав своего почтения двум смиренным старушкам, имевшим счастье в детстве быть подругами Жанны д'Арк.
Все мои сверстники были добрыми, славными, типично крестьянскими детьми, не слишком развитыми, конечно, – этого и нельзя было от них ожидать,
– но добросердечными, дружественными, послушными своим родителям и священнику; подрастая, они проникались узостью взглядов и предрассудками, перенятыми от старших и принятыми на веру без сомнений и рассуждений, как нечто само собой разумеющееся. Религию они унаследовали от отцов, политику – также. Ян Гус и ему подобные могли не соглашаться с церковью, но в Домреми это ни у кого не подрывало веры; и когда начался раскол – мне было тогда четырнадцать лет – и у нас появилось трое пап сразу {8}, в Домреми никто даже не задумался над тем, кого из них выбрать: папу в Риме мы считали настоящим, а папу вне Рима мы вообще не считали папой. Каждый житель села был арманьяком-патриотом, и мы, дети, страстно ненавидели англичан и бургундцев вместе с их политикой.
Глава III
В ту отдаленную эпоху наше Домреми было такой же скромной, глухой деревушкой, как и многие другие. Своими узенькими, кривыми улочками и переулками, окаймленными нависшими соломенными крышами крестьянских дворов, она напоминала лабиринт. Дома тускло освещались крохотными окошками, с деревянными ставнями, а вернее – дырами в стенах вместо окон. Полы – земляные, а мебели почти не было. Население занималось главным образом скотоводством, и вся молодежь пасла скот.
Деревня была расположена в живописном месте. В одном ее конце вплоть до реки Маас простирался широкий цветущий луг; в другом – отлогий травянистый холм, на вершине которого зеленел дубовый лес, густой, темный, дремучий, полный таинственной прелести для пас, ребятишек, так как в давние времена там было совершено разбойниками немало убийств, а еще раньше там нашли себе приют чудовищные драконы, изрыгающие пламя и яд из своих ноздрей. И в самом деле, там жил один из таких драконов и в наше время. Он был ростом с высокое дерево, толстый, как бочка, весь покрытый чешуей, похожей на огромные черепицы, у него были выпуклые рубиновые глаза величиной с человеческую голову и такое якореобразное раздвоение на хвосте, что даже передать невозможно, слишком большое даже для драконов – это утверждал каждый, кто имел представление о подобных чудовищах. Думали, что этот дракон был ярко-голубого цвета с золотыми крапинками, но никто никогда его не видел, а поэтому трудно доказать, что он был именно таким; все это только предположение. Но это не мое предположение: я считаю, что не следует делать предположений, когда для этого нет никаких данных. Если бы вы создали человека без костей, то на первый взгляд он бы не отличался от нормального человека, однако он никогда