Превращаясь в уязвимых созданий, привыкших отрицать часть своей личности, мы, мужчины, легче поддаемся влиянию групп, в которых находим поддержку и усваиваем приемлемое поведение. Ты готов сделать все, чтобы не выглядеть смешным, и выбираешь что-то подходящее для тебя среди общепринятых «мужских» занятий — ведь они позволяют сохранять должную серьезность и без необходимости не показывать то, что находится под маской. Сходи в самый суровый паб страны, поговори с мужиками о футболе — и с тобой все будет в порядке. Загляни в самый шикарный ресторан, поделись своими тревогами — и станешь объектом для насмешек. Мужчины ревностно следят не только за собой, но и друг за другом: соблюдаются ли древние стандарты мужественности, соответствует ли поведение общественным стереотипам. Все тесты проходит тот, кто выглядит так, будто все держит под контролем, даже если в этот момент тонет.
— Идея о том, что любая ошибка фатальна, — рассуждает Пурна, — совершенно не соотносится с реальным человеческим существованием. Мы должны начать с малого — с того, чтобы разрешить себе ошибаться и принять наконец факт: никакой промах не снизит твою ценность как личности.
Несколько лет назад я потерял работу и неожиданно для себя стал отцом и мужем-домохозяйкой безо всякой надежды на дальнейшее трудоустройство — я так бережно лелеял свое чувство стыда, что сама мысль о поисках работы казалась мне невозможной. Это эмоциональное пике усугублялось моим новым статусом «изгоя». Мужская дружба, как бы достойно она ни выглядела со стороны, не помогает в таких ситуациях: от вас просто начинают держаться подальше. Мы, мужчины, столь увлечены сохранением притворной невозмутимости, что не в состоянии смотреть на то, как один из нас внезапно теряет хватку: чур, не мое горе. В моем случае избегание было обоюдным: я постарался изолироваться, чтобы ощутить всю тяжесть собственной неудачи. Я чувствовал, что заслужил это, и старательно усугублял ситуацию. Умно.
Пурна не считает, что саморазрушающее поведение свойственно мужчинам от природы: скорее, это просто неприятный пробел в мужском способе коммуницировать, при котором мужчина замолкает в тот самый момент, когда больше всего нуждается в слушателе.
— Я думаю, что мы продукт среды, в которой выросли, — говорит она.
В мужчинах своего поколения и поколения моих родителей я вижу этот изъян — неспособность говорить о собственных чувствах. Это и приводит к саморазрушению — попыткам справляться с болью самостоятельно и жестокому, агрессивному поведению. Посмотрите на гендерный дисбаланс в тюрьмах — это впечатляет. Я верю, что у каждого человека есть равные шансы стать хорошим или плохим, но результат зависит от того, в какой среде он формировался и через что прошел.
Хорош я или плох? Большую часть жизни я считал себя невинным, чистым сердцем человеком, стремящимся быть еще лучше, — свойство белых мужчин, изображающих отстраненность от страданий мира, который их балует. Я старался сохранять «хорошую мину», даже когда депрессия подтачивала мои возможности вести себя адекватно, когда самолечение и полная эмоциональная опустошенность разрушали мои отношения. Это происходило не по моей вине. Приходящее в этот момент осознание, что я не так уж хорош, становилось не поводом для переоценки, а пинком под зад, отправляющим меня прямо в «озеро огненное», мною же созданное. Ненависть к себе вызывает желание подвергнуть риску своих партнеров, работу, здоровье — все, что ты имеешь, — так как ты якобы не достоин этого; и ты превращаешься в палец, занесенный над большой красной кнопкой. Пурна считает, что в основе такого поведения лежит мужской стыд:
— Под стыдом я подразумеваю постоянное беспокойство о том, насколько «по-мужски» ты выглядишь в глазах общества. Этот неразбавленный страх перед людьми, которые, по твоему мнению, считают тебя недостойным, порождает высокомерие.
Я спросил, как все это сказалось на ее муже, Роберте.
— Роб был довольно уверенным в себе человеком, но я не понимала, что за его бравадой скрывались глубокие проблемы, — отвечает она.
Я многого не знала о нем — того, что он не открывал мне из чувства стыда. Основная его особенность — он никогда не говорил, если что-то шло не так. Ему было стыдно. Он считал, что недостаточно выкладывается, чтобы стать образцовым мужчиной. Например, он купил абонемент в спортзал, но побывал там всего дважды. Я думала, что это от лени, но позже разобралась в истинных причинах: он боялся подойти к гирям. Широкоплечий мужик под два метра ростом, Мартин! Мне подобное и в голову прийти не могло.
Из-за психологического давления Роб пристрастился к таблеткам, однако тщательно скрывал свою зависимость. Я спросил Пурну, что мешало ему выбраться.
В действительности Роб понимал причины своего поведения. Но, как ни парадоксально, он выстроил огромную стену отрицания, изолирующую его от реальности: он затаскивал нас обоих в ад. По его мнению, все было не так уж и плохо, хотя на самом деле жизнь рушилась, и это мешало ему обратиться за помощью. Мы отстранились друг от друга — он верил, что может справиться сам. Я желала, чтобы что-то пробило эту стену отрицания. Но он каждый раз, словно по щелчку пальцев, возвращался в режим «все нормально».
* * *«В глубине сердца каждый мужчина мечтает ввязаться в битву, спасти красавицу и обрести любовь».
«Не все мужчины мусор, но большинство из тех, кого я встречала, — таковы».
«Мужественность не токсична, токсично безбожное общество».
Я ехал в поезде до Шеффилда, соблюдая режим невидимости, — такой обычный цисгендерный пацан, усыпанный крошками кекса. Я открыл на YouТube видео с тренинга по психическому здоровью, проводимого в рамках проекта The Book of Man. Я стоял на сцене вполоборота к публике, закрывая лицо микрофоном. Ведущий, не рожденный для публичных выступлений.
Профессор Грин стоял возле меня, в потоке света от проектора, передающего его изображение на задник сцены. Он собирался говорить о том, как трудно поддерживать публичный образ крутого рэпера, когда личные проблемы прячутся внутри, требуя срочного вмешательства. В его жизни все изменилось после того, как он снял для BBC документальный фильм «Суицид и я» (Suicide and Me) — о смерти своего отца. В фильме он впервые поговорил со своей бабушкой о папином самоубийстве и расплакался, увидев неизвестную ему ранее детскую фотографию, запечатлевшую чистую радость маленького мальчика, сидящего на отцовских руках. Этот момент стал переломным.
Сам я никогда не смотрел этот фильм. Но его смотрел мой друг Феликс, с которым мы знакомы с шести лет. Он позвонил мне, взволнованный, и сказал: «Мне кажется, теперь я понимаю тебя намного лучше. Ты многое открыл для меня». Так как мы никогда не говорили о личном, он не знал меня с той стороны, с которой смог увидеть в фильме. С