Сейчас я понимаю, что каждый человек иногда хочет сочинить себе новую жизнь – другое детство или юность, выдать желаемое за действительное. Выдумать других родителей и поверить в их существование. Или таланты, которыми отличался в детстве. Возможно, придумать другую работу. Любовников, мужей. Каждый придумает то, во что хочет верить. А иногда принизить собственные достижения, чтобы стать незаметнее, слиться с большинством. И на это бывают причины. Например, моя учительница музыки в музыкальной школе в том северном городке. Она была выпускницей питерской консерватории, композитором. А преподавала сольфеджио в богом забытом поселке, который только отстраивался. Что ее заставило туда приехать? Или преподавательница хора – знаменитое сопрано. Трезвой я ее не помнила. Но наш хор был лучшим. Она была требовательной, строгой, жесткой. И очень любящей свое дело. Именно этому она меня научила – любить дело, которым занимаешься. Не важно где. Не важно в какой аудитории или зале. Если работаешь, любую, самую ужасную акустику можно преодолеть, заставить подчиниться голосу.
Что меня тогда удивляло? Тетя Рая, обожавшая детей – своих, чужих, – готовая ради них горы свернуть. Дядя Володя, все время что-то чинивший, подкручивавший, пока не добьется идеального результата. Учителя, приехавшие на край света из-за собственных проблем, но не предавшие любимое дело. Они учили, работали, требовали, не делали скидок на погоду – петь в минус тридцать так себе удовольствие. Но моя мама не было такой – преданной делу. Она приехала зарабатывать, о чем честно всем сообщала: мол, заработаю и уеду. Мне не нужны ваши проблемы, ваши надежды на будущее. Я не с вами. А моя жизнь в разных местах, где я неизменно находилась на положении приживалки, научила всякий раз адаптироваться к местным традициям и устоям. Мимикрировать, сливаться, принимать. С точки зрения психологии у меня огромная травма. С точки зрения жизни я выросла с уважением к чужому семейному укладу. И с огромным чувством благодарности ко всем людям, которые могли меня приютить, накормить, защитить и решить хотя бы часть проблем, которые не хотела или не могла решать моя мама.
Сейчас я не так часто ее вижу – она приезжает в гости, привозит внучке гору подарков. В последний раз неожиданно начала вспоминать мое детство:
– Ты помнишь Петьку Завьялова? Ну как? Он же учил тебя есть вилкой котлету! – восклицает мама. – А помнишь Нинку Севостьянову? Она приезжала с тобой гулять, когда ты родилась. Теперь поет в церковном хоре.
Я не могла объяснить ей, что эти люди не остались в моей памяти. А остались те, которые давали мне жилье, еду, следили за учебой. Тетю Раю и дядю Володю, например, прекрасно помню. Я не вспомню интерьер нашей московской квартиры, но помню обои в съемных комнатах. И где стояла ваза, которой так дорожила хозяйка. Мам, ты ее разбила, хозяйка плакала. Вот это я помню. Видимо, та ваза была ей дорога. Ты кинула на стол деньги – возместить ущерб, отчего стало только хуже. Хозяйка нас выгнала. Ты возмущалась – из-за какой-то вазы. Но я сейчас понимаю ту хозяйку. Мне теперь тоже важны вазы, вазочки, тарелки и миски. Я бы тоже выгнала кого угодно, если бы разбили часть моей памяти.
Выбрасывание вещей… В то время это считалось вроде как нормальным. Жены выбрасывали чемоданы с вещами мужей, любовницы раскидывали с балкона предметы одежды любовников. Когда однажды я не убрала свою одежду, мама выбросила мои вещи с балкона гостиницы. Я бежала вниз по лестнице, потом собирала юбки, платья, босоножки. На меня смотрели все постояльцы, я сгорала не от стыда, а от унижения и несправедливости. Мамины платья и белье были разбросаны по всей комнате, мне же подобное не дозволялось. Я всегда старалась развесить белье на веревке для сушки ровно, чтобы ни одной складочки не оставалось. Отмывала не только комнату, но и коридоры.
Я не могла понять, за что на нас разозлилась тетя Лина. Я ведь так старалась. Играла с дядей Эльбрусом, но не в шахматы, а в шашки. Он только мне разрешал убрать в его комнате, зная, что я положу подушки на диване на прежнее место, а его блокнот на стол туда, где он и лежал.
Так вот, дядя Эльбрус, как он сам признавался, провел лучший месяц своей жизни, когда мы жили в комнатке их с тетей Линой дочери. Тетя Лина без конца что-то готовила, радуясь, что ее муж снова испытывает желания – есть, спать, просыпаться рано утром. Дядя Эльбрус с мамой выходили гулять по утрам. Поначалу он шел медленно, ковыляя, едва переставляя ноги. Останавливался передохнуть. А уже через десять дней мог подняться по крутой лестнице. Тогда не было гаджетов, которые считали бы пройденные шаги, но имелись свои приметы, ориентиры. До кафе Робика на трассе – два километра пешком, до магазина Илоны – две лестницы вверх. Потом длинный проход и еще одна лестница. До Казика – лучшего друга Эльбруса, – считай, как хочешь. Пешком – двадцать минут, если дворами, по прямой дороге, – тридцать. На машине – пять минут. Казик кричал, что заедет за Эльбрусом и довезет, но тот хотел дойти пешком. В молодости двадцать минут ничто. Добежал и даже не запыхался. В старости или в болезни – преодоление. Двадцать минут кажутся мгновением и одновременно вечностью. Моя мама выхаживала с дядей Эльбрусом эти мгновения и вечность. Отбрасывала его костыль, требовала идти быстрее. Он ругался, обижался, отказывался. Но мама заставляла его двигаться. А потом дядя Эльбрус умер. Врачи сказали, неизбежно, терминальная стадия рака. Тетя Лина винила во всем маму, которая заставила ее мужа двигаться, получать удовольствие от жизни. Тетя Лина, сначала радовавшаяся, что муж начал ходить, вдруг решила, что, если бы он лежал, не умер бы. Тогда она выбросила наши чемоданы и выставила нас за дверь. Мама сказала, надо понять тетю Лину и не обижаться на нее. Я так и не смогла этому научиться – понимать и прощать. Я, ребенок, не была виновата в смерти дяди Эльбруса, как и моя мама, которая желала ему только добра. Хотела как лучше. А получилось как всегда. Тете Лине требовалось найти виновного в смерти супруга, и мы с мамой оказались подходящим вариантом.
Я никогда не любила съемное жилье. Комнатушки, которые мы снимали, требовалось отмывать почище и получше своей комнаты в собственной квартире. Нельзя было шуметь, кричать, ходить, играть в мяч и скакать на скакалке. Да, когда скачешь на скакалке на асфальте,