«Существо» – это слово ему подходило.
«Блин, что я такое?»
Может, Ганси не спал?
Ронан и Ганси оба страдали от бессонницы, хотя боролись с ней по-разному. Если Ронан не мог – или не хотел – заснуть, он слушал музыку, пил или отправлялся на улицу в поисках какой-нибудь автомобильной неприятности. Иногда то, другое и третье одновременно. Когда Ганси не спалось, он листал хрустящую тетрадь, в которую записывал всё, что относилось к Глендауэру, а если был слишком утомлен, чтобы читать, то с помощью коробки от хлопьев и тюбика краски добавлял очередное строение к миниатюрной модели Генриетты, которую он возвел в комнате. Методы одного совершенно не помогали заснуть другому. Но иногда приятно знать, что ты – не единственный, кто бодрствует.
Ронан вышел из комнаты, держа Бензопилу на сгибе руки. Разумеется, Ганси сидел, скрестив ноги, на Главной улице и неспешно помахивал свежепокрашенным куском картона перед единственным оконным кондиционером. Ночью Ганси казался особенно маленьким, ну или помещение казалось особенно большим. Освещенный только маленькой лампой, которая стояла на полу рядом с тетрадью, зал устремлялся ввысь, как волшебная пещера, полная книг, карт и трехногих наблюдательных приборов. За сотнями стекол лежала плоская и черная ночь, так что особой разницы между окном и стеной не было.
Ронан поставил деревянную коробку, которая ему приснилась, рядом с Ганси и отступил в другой конец крошечной улицы.
Ганси выглядел старомодно и педантично в своих ночных очках в тонкой металлической оправе, соскальзывавших с носа. Он перевел взгляд с Ронана на коробку, затем обратно – и ничего не сказал. Но все-таки вынул один наушник и продолжил наносить клей на миниатюрный шов.
Хрустнув шеей, Ронан спустил Бензопилу на пол и позволил ей развлекаться самой. Она тут же перевернула мусорную корзинку и начала исследовать содержимое. Это оказался шумный процесс. Она шуршала бумагами, как секретарь за работой.
Сценарий был знакомый, обветшавший от времени. Они прожили вместе на Монмутской фабрике почти всё то время, что Ганси провел в Генриетте – уже около двух лет. Конечно, строение не выглядело так с самого начала. Это была всего лишь одна из многочисленных заброшенных фабрик и складов, которые стояли в окрестностях города. Их почему-то не сносили, просто покидали. Монмутскую фабрику постигла такая же судьба.
Но затем в Генриетту приехал Ганси, со своими безумными мечтами и нелепым «Камаро» – и купил здание за наличные деньги. Никто даже не заметил этого, хотя люди ездили и ходили мимо каждый день. Фабрика по пояс заросла плевелами и колючкой, а Ганси спас ее.
Всю осень, после того как Ронан и Ганси подружились, и всё лето, накануне появления Адама, одну половину свободного времени они посвящали поискам Глендауэра, а другую – вытаскиванию барахла со второго этажа. Пол там был завален хлопьями облупившейся краски. Провода свисали с потолка, как лианы. Облупленная фанера загораживала чудовищные столы эпохи ядерной войны. Парни жгли мусор на заросшей парковке, пока копы не велели им прекратить, а потом Ганси объяснил полицейским ситуацию, и они вылезли из машины, чтобы помочь. В те времена это удивляло Ронана: он еще не понял, что Ганси убедил бы даже солнце остановиться и дать ему немного времени.
Они несколько месяцев занимались Глендауэром и Монмутской фабрикой. На первой неделе июня Ганси обнаружил безголовую статуэтку птички, у которой на животе было по-валлийски вырезано слово «король». На второй они установили на втором этаже, рядом с туалетом, холодильник. На третьей кто-то убил Ниалла Линча. На четвертой Ронан переехал на Монмутскую фабрику.
Поставив на место картонное крыльцо, Ганси спросил:
– А какая была первая вещь, которую ты вынес? Ты всегда знал, что это будет?
Ронану было приятно, что его спросили.
– Нет. В первый раз это оказался букет цветов.
Он помнил тот сон – загадочный старый лес, синие, как ткань, цветы, растущие в тени… Он шел среди шепчущих деревьев со своим неизменным призрачным спутником, а затем ощутил чье-то огромное незримое присутствие, внезапное, как грозовая туча. Ронан, опустошенный ужасом и уверенностью, что этой чуждой силе нужен он и только он, ухватился за первое, что подвернулось под руку, прежде чем его оторвало и подняло.
Проснувшись, он обнаружил в руке пригоршню сочных синих цветов, которых раньше никогда не видел. Теперь Ронан пытался описать Ганси их неправильные тычинки, мохнатые лепестки. Их невозможность.
Даже ему он не мог всецело передать радость и ужас той минуты. Мысль, от которой колотилось сердце: «Я такой же, как мой отец».
Пока Ронан говорил, Ганси сидел с полузакрытыми глазами, повернувшись в ночь. На его бездумном лице читалось то ли удивление, то ли боль; у Ганси эти чувства часто смыкались.
– Тогда это была случайность, – заметил он и закрыл тюбик с клеем. – А теперь ты можешь делать это намеренно?
Ронан не знал, как быть – преувеличить свою силу или подчеркнуть сложность процесса.
– Иногда я могу выбирать, что принести. Но не могу выбрать, о чем видеть сон.
– Расскажи, на что это похоже, – попросил Ганси и полез в карман за мятой.
Он положил листок на язык и продолжал:
– Проведи меня через процесс. Что происходит?
В окрестностях мусорной корзинки послышался звук рвущейся бумаги, это Бензопила, к своему полному удовлетворению, раздирала большой конверт.
– Во-первых, – сказал Ронан, – надо выпить пива.
Ганси устремил на него испепеляющий взгляд.
По правде говоря, Ронан сам не очень хорошо разбирался в нюансах. Это совершенно точно было связано с тем, КАК он засыпал. В нетрезвом виде сны казались податливее. Меньше туго натянутой тревоги, больше мягкости. Они поддавались осторожным манипуляциям – до тех пор, пока внезапно не обрывались.
Он собирался именно так и сказать, но вдруг с языка у него сорвалось:
– Они в основном на латыни.
– Что?
– Так всегда было. Я даже не знал, что это латынь, пока не подрос.
– Ронан, для этого нет никаких причин, – строго сказал Ганси, как будто тот швырнул игрушку на пол.
– Знаю, Шерлок. Но тем не менее.
– Во сне ты думаешь на латыни? Или на ней разговаривают другие? Я, например, говорю на латыни, когда ты видишь меня во сне?
– Да-а, детка, – с огромным удовольствием ответил Ронан.
Он расхохотался так, что Бензопила перестала драть бумагу и пришла убедиться, что он не умер.
Иногда ему снился и Адам, мрачный, изящный, полный безыскусного презрения к неуклюжим попыткам Ронана наладить контакт.
Ганси повторил:
– Во сне я говорю на латыни?
– Чувак, ты и в реале ее знаешь. Это некорректная постановка вопроса. Ну да, и ты тоже. Но обычно это разные незнакомые люди. Или надписи… надписи на латыни. И деревья на ней говорят.
– Как в Кабесуотере.
Да, как в Кабесуотере. Хорошо знакомом Кабесуотере, хотя Ронан уж точно не бывал там раньше