По телевизору футбол. Играют «Детройтские львы». Отец разговаривает с телевизором, орет на него.
В духовке куриные наггетсы; на плите подогревается банка зеленой фасоли. Отец заходит на кухню за пивом, предлагает бутылочку и мне.
– Мне восемнадцать, – отвечаю я, глядя в его заплывшие глаза. Вряд ли он сейчас что-то соображает.
На дверце холодильника рисунок, который я нарисовал лет десять назад, – космос: солнце, луна и звезды, Нептун, Юпитер. Я нарисовал его восковыми мелками. Он пообтерся по краям, одного уголка не хватает, и он миллион раз выпадал из магнитной рамки. Цвета тоже поблекли. Как и все в последнее время – похоже, все блекнет.
В той же магнитной рамке открытка от матери. Когда она пришла, я выкинул ее, но отец нашел ее в мусорном ведре и вытащил, отряхнув хлебные крошки и колбасные обрезки. Открытка отправлена из Сан-Антонио. На ней написано «Аламо».
«Не сердись на нее», – сказал отец, достав открытку из мусорного ведра. А потом повторил то, что говорит всегда, когда речь заходит о матери: «Она старалась как могла».
«Как скажешь», – ответил я перед тем, как выйти из комнаты. Интересно, можно ли одновременно ненавидеть человека и жалеть его? Сейчас мне ее точно жалко. Видимо, она просто не создана для того, чтобы быть матерью.
Вместе с тем я ее ненавижу.
Отец пьян в стельку, и чем больше он пьет, тем больше думает о матери. О том, как она нас бросила много лет назад, сбежала, даже не попрощавшись. А он до сих пор хранит их свадебный снимок в рамке – он висит в спальне на стене. И обручальное кольцо еще носит, хотя с тех пор, как мать ушла, прошло целых тринадцать лет. Мне тогда было пять. Я был совсем маленьким, играл в «Лего» и собирал фигурки из «Звездных войн». Вот когда она ушла. По-моему, обручальное кольцо давно пора снять и выкинуть.
Нет, я не затаил на нее зло – ничего подобного. Просто думаю, что я бы обязательно выкинул кольцо. Или отнес в ломбард – отец ведь заложил мое кольцо с выпускного, а деньги пропил. А обручальное кольцо отца становится животрепещущей темой, когда он идет на свидание с очередной одинокой дамочкой. Правда, тема уже успела всем изрядно надоесть и скоро совсем иссякнет. По-моему, отец уже успел сходить на свидание со всеми одинокими дамочками в нашем городке. Кроме, может быть, Ингрид – думаю, причин объяснять не нужно, ведь у нее агорафобия. Отец встречается с дамочками в разных питейных заведениях, набирается там и рассказывает, как мать бросила семью, когда мне было пять лет. Наверное, надеется своим рассказом вызвать сочувствие, а на самом деле выглядит как полный болван.
Потом отец начинает плакать, дамочки пугаются и сбегают. Они напоминают мне старые жестянки, которые выстраивают в ряд, чтобы упражняться в стрельбе. Отец очень удивляется, почему он по сей день один. Жалкое положение! Вместе с тем он мой отец; мне и его тоже жаль.
Я выкладываю наггетсы на тарелку, фасоль на блюдо с обколотыми краями и зову его ужинать; он ковыляет на кухню с пивом в руке и занимает место во главе стола – единственное место, откуда видно телевизор.
– Лови мяч, мать твою! – орет он, со всей силы бьет по столу потной ладонью, вилка подпрыгивает и падает на пол. Отец нагибается за ней, ударяется головой об угол деревянного стола и ругается. Потом он смеется – на лбу надувается и краснеет шишка.
Очередной вечер в нашем доме.
Сегодня мы светских разговоров не ведем. Я демонстрирую хорошие манеры – намазываю масло на хлеб ножом, беру фасоль вилкой, а не руками, и так далее. Смотрю, как отец вываливает в свою тарелку полпачки маргарина, и думаю: ничего удивительного, что он до сих пор один. Он мог гораздо больше предложить матери, когда был молодым, трезвым и у него была работа. Естественно, ничего этого сейчас нет. Но ушла она вовсе не поэтому. А почему? Все дело в материнстве. И во мне. Впрочем, стараюсь не забивать голову такими мыслями.
– Ешь вилкой, – замечаю я, увидев, как он хватает фасоль руками, запихивает в рот и чавкает.
Не обращая на меня внимания, он орет на телевизор, брызгая зеленой слюной.
– Фальстарт! – Он вскакивает с места и тычет пальцем в судью. Можно подумать, судья его слышит! – Ты что, слепой, козел? Был фальстарт!
Потом он снова садится.
Я смотрю, как он сидит за столом и ест. Замечаю, как трясутся у него руки. Интересно, отец понимает, что у него тремор, или нет? Я-то понимаю. Руки у него трясутся мелко и быстро всякий раз, как он что-то ими делает: берет куриный наггетс, отвинчивает крышку очередной пивной бутылки. Он напоминает мне дедушку, хотя у дедушки руки тряслись только от старости. Иногда отца так трясет, что мне приходится самому открывать ему пиво. Скажете, это непоследовательно? Чем больше он пьет, тем меньше дрожат у него руки; реакция парадоксальная. Руки находят покой, когда он совершенно нагрузится. Кажется, все должно быть наоборот, и все же дрожащие руки сразу говорят мне о том, сколько еще ему нужно выпить. Никогда не стоит спрашивать, сколько еще ему нужно выпить; либо он так пьян, что ничего не соображает, либо врет.
Сегодня отец явно выпил недостаточно.
Он снова быстро вскакивает и на чем свет стоит ругает тренера, который вдруг вскочил со своей скамейки и выбежал на поле. Ненадолго он снова садится, но почти сразу же вскакивает, когда мяч выбили из рук бегущего защитника. На этот раз он переворачивает стул. Он в ужасе смотрит, как «Гиганты» трусят по полю с мячом. Мне даже голову не нужно поворачивать, чтобы смотреть телевизор. Отец все повторяет, и я жду, когда он швырнет в телевизор недоеденный ужин. Вскоре он идет к холодильнику за пивом, проклиная всех «Львов» на поле.
– Сквоттеры! – вдруг произносит он, и я не сразу обращаю на него внимание. Наверное, он снова комментирует происходящее на экране. У кого-нибудь такая или похожая фамилия, или он так прозвал кого-то из тренеров или