Историк искусства Джон Раскин в книге «Семь светил архитектуры» утверждает, что от продуманной красоты здания исчисленной архитектором истинная красота, «художественная» возникает при внесении в нее случайности, что накапливается через сотни лет после окончания стройки. По Раскину время (проще говоря — разрушение) как истинный художник трещинами, патиной, плесенью и даже проросшими на стенах растениями придает созданию человека «поэтический вид». В идеале бы вообще любовался одними поэтическими развалинами, как это делали в XVIII веке, порой устраивая в парках некие возведенные муляжи развалин замков и античных храмов. В этом, без сомнения есть красота, но гармонии увы нет. Где-то внутри человек чувствует, что в построенном доме должны жить люди, иначе дом этот похож на труп. Именно жизнь, ее следы, закопченные стены, следы активной жизни, освоения человеком заумных выкрутасов архитектора, его «архитектурных излишеств» и как сейчас повсеместно «лаконизма», напоминающего выразительны лаконизм голых бетонных стен дота, именно жизнь и есть та «случайность», на поверку оказывающаяся закономерностью. Именно обжитой дом начинает дышать, жить, поскольку жизнь в него вдыхают его жители. Обживают пространство вокруг себя, вокруг дома совершая метаморфозу превращения мертвого в живое.
Гармония… Построим дом на семью — «уютное гнездышко». Закажем архитектору планировку, дизайнеру отделку, ландшафтнику садик. Все готово — готово гнездышко. И тут же надо вносить вещи, покупать новые. Ладно, все расставили, кое-как организовали, иногда даже по первоначальному плану расстановки мебели. Но время и место вносят свои коррективы: или места слишком много (про запас), или его недостает. Пустоты следует заполнить, заторы растолкать. Но даже самая правильно устроенная расстановка однажды приедается, чтобы обновить впечатления, надо делать перестановку. Появляется дети, а это всегда беспорядок. Им тоже нужно место, но, самое главное, меняется их возраст, значит меняется вектор семьи. Нет детей — семья стареет, возникают другие вкусы, отходят в прошлое бурные привычки. Стареет оборудование жизни, ветшают обои, шелушится краска, расшатываются двери, рассыхаются рамы. Дом сотрясают ремонты и прочие неурядицы.
Забиваются чердак и подвал, образуя вещную память дома. Дом вживается в место, в улицу, вживает в себя семью. Вокруг разрастаются деревья, гонят вдоль стен спирали стеблей плющ и дикий виноград. И вот, наконец, наступает краткий миг — всего несколько лет, когда у всякого прохожего, не говоря о гостях, возникает чувство белой зависти: «хорошо бы здесь поселиться». Гармония. Заметьте, отношения в семье пока не принимается во внимание, хоть внешний вид дома напоминает поговорку о «продолжении хозяев», но известно сколь обманчива внешность, сколь дорого стоит поддержание видимости чего-то. Не говоря уже о виде из окна, парадоксе, что вид дома доставляет больше радости соседям и прохожим, а сами хозяева такого дома вполне могут созерцать свалку или завод.
Один дом (квартира) уже замкнутая вселенная, что говорить о Городе, где таковых домом должно быть не менее тысячи. Да еще административные, общественные, складские и всякие иные служебно-декоративные здания. Рассчитай все идеально, город все равно вырастет, изменится, обретет облик подстать своей жизни, характеру. Старое устареет, новое состарится.
Есть несложные расчеты на уровне курьеза: что людям надо? Сколько бы людей не собралось вместе для достаточно долгого пребывания, им всегда нужно есть, спать, укрываться от непогоды, они будут болеть, влюбляться, рожать детей. Следовательно: на сотню человек (или близкое число) обязательно необходим один пекарь, и еще мясник, да еще зеленщик, обязательно нужен строитель, врач. И у каждого из них семья. Детям нужны учителя. Кто-то должен следить за порядком. Если разобраться, то окажется, что все нужны всем. Ну, найдется десяток-другой «лишних людей», «паразитов», при внимательном взгляде тоже оказывающихся кому-то нужными.
В известной абстракции si licet parva componere magnis[19], город предстает муравейником, где отношения в сообществе — всё, а каждый (кроме Матки) — ничто. Матка плодит яйца, няньки возятся с потомством, рабочие занимаются всем от добычи еды и прокладки ходов, строительства до проветриванья, сушки муравейника, выноса мусора. Солдаты стерегут, даже крылатые самцы-тунеядцы время от времени брызжут семенем. Вот она гармония!
На два или более миллиона вечно спешащих муравьев в муравейнике приходится тысяча ходов и несколько сот крупных перекрестков. Но никогда не бывает транспортных заторов и пробок. Причем никакой дорожной полиции и инспекторов. Почему? Ответ прост: муравей, в отличие от человека, начисто лишен чувства индивидуализма, у него нет желания обогнать идущего впереди, успеть первым. Коллективист во всем, мураш спокойно ждет своей очереди на перекрестке. Его внимание переключается, следуя вложенному в него чувству очень похожему на программу, на более важное дело, если произошло нарушение порядка. Как то: втащили слишком большой трупик жука для продуктового склада, произошло обрушение стенки общего жилища, если кабан или медведь сунул в него свою морду, если наступил лось иль человек, если пришел дождь, ураган, зима.
Это гармония насекомых. Их дом не доставляет им эстетического удовольствия. Возможно, таковое удовольствие им доставляет сам процесс жития в муравейнике. Муравьиный дом есть «машина для жилья»
существ с хитиновым покровом.
Расхожие аналогии всегда чреваты опасностью принять оригинальные черты за универсальную типологию, особенно если брать цивилизацию муравьев. Термин «цивилизация» здесь не преувеличение. Их биомасса в несколько раз превосходит «живой вес» человечества, распространены муравьи почти повсеместно. Их виды знают и кочевой образ жизни, и земледелие (растят съедобную плесень), и «скотоводство», то бишь — тляводство, их связанные подземными ходами муравейники могут тянуться на сотни километров, подобно городским агломерациям, хотя муравьи в сотни раз меньше человека и не ведают даже гужевого транспорта. Устройство муравейников вполне сравнимо по сложности со средневековым городом. Мало этого, они знают набеги и войны, когда крепкоголовые мирмики могут устраивать подобие геноцида другим видам. Всем своим существованием муравьи упрекают человека в глубокой не оригинальности, заодно подсказывая что Природа при всем своем многообразии и изобретательности весьма экономна в видах цивилизационного развития, будь то человек, муравей, термит или пчела. Не случайно коллективные насекомые появились гораздо позже динозавров и млекопитающих, и похоже, последним ничего иного не оставалось, как конкурировать с насекомыми на магистральном пути социального прогресса[20]. В таком случае, мы идем с мелкими букашками нос к носу, а коммунизм членистоногие конкуренты построили давным-давно.
Муравьиная модель хороша лишь тем, что иллюстрирует отношения людей безотносительно места их обитания. Так сказать: «In puris naturalibus»[21]. Город — «большой муравейник», проникнутый тысячами разнообразных личных связей, семейных, социальных и