Обычно ночлежники поднимались рано и трогались в дорогу еще затемно, чтобы проделать за день как можно больший путь. Но сегодня ночью пошел дождь — мелкий, холодный, с ветром, и никому не хотелось выходить из-под крыши в эту мокредь. Собирались медленно, долго смотрели через дверь наружу, не решались переступить порог. И все-таки переступали его и уходили, чмокая подошвами по раскисшей грязи.

Платон надеялся, что сегодня у них будет последний переход — по его расчетам, к вечеру они должны бы уже прибиться к дому. Но по такой погоде вряд ли доберутся. И он сидел, не торопился будить детей, слушал, как за спиной шумит дождь и шлепаются с крыши тяжелые частые капли воды. Мария тоже проснулась, не спеша приводила себя в порядок.

В коровнике постепенно редело, и она сказала:

— Может, пора поднимать ребят?

— Да пусть поспят… Куда торопиться?

— Как куда? — удивилась она. — То спешил, спешил, а теперь… Домой надо побыстрее.

— А дома что? Ждут там нас?

— Все-таки дом…

Сиди не сиди, а идти действительно надо. Дождь не переждешь — сейчас не лето. Он и так, спасибо ему, долго терпел, его пора давно пришла. Досидишься — белые мухи полетят… Кутаясь и ежась, вышли они из коровника и поплелись дальше.

Плащей у них не было, только у Платона — брезентовый, из тех железнодорожных, которые главные кондукторы напяливали на себя поверх тулупа, когда сопровождали поезда. Плащ был большой, намокая, становился плотным и жестким, как железо. Платон несколько раз порывался бросить его — неудобный и тяжелый, он изрядно накрутил ему руки и плечи. Но всякий раз снова поднимал и нес дальше: время было осеннее, не сегодня завтра может начаться непогода. И вот он пригодился. Они растянули этот плащ над головами — слева Платон держал его за полу, справа — Мария. Посредине, как под навесом, шли Женька и Клара. Идти было неудобно, тесно, они мешали друг другу, но зато не текло за воротник.

В то время по полям бродило много скота, отставшего от перегоняемых на восток гуртов, разбежавшегося из брошенных колхозных и совхозных ферм. Коровы, свиньи, лошади разгуливали где ни попадя, кормились подножным кормом и быстро дичали. Немцы охотились на них, как на зверей, местное население тайком от полицаев ухитрялись ловить эту живность себе на пропитание. Особенно много скота попадалось Платону в начале пути — целые стада, брошенные на произвол судьбы. Но ему тогда было не до скота, теперь же он не прочь был бы поймать какого ни на есть барашка или поросенка, заколоть его и изжарить на костре — так изголодались уже без горячего, без мясного. Однако чем дальше внутрь оккупированной территории, тем реже попадалась на глаза подобная «дичь», особенно у дороги, где все уже было подобрано и теми же немцами, и местным, и проходящим людом. Поэтому Платон даже глазам своим не поверил, когда увидел в поле стоящую у копны соломы понурую лошаденку. Освободившись от плаща, он прошел по стерне к копне и стал, вытянув вперед руку, подступать к лошади. Животное стояло, задумчиво склонив голову, и когда Платон подошел совсем близко, лошадь лишь мигнула глазом, но с места не двинулась. Дождь сыпал на нее, а вода стекала с ее шерсти длинными струями под брюхо. Боясь, что она удерет, Платон подносил к ее морде раскрытую ладонь и говорил ласково:

— Кось… Кось…

Лошадь доверчиво ткнулась мягкими губами в ладонь, пошевелила ими, надеясь выбрать что-то из ладони, однако, ничего не найдя в ней, подняла голову, но Платон уже ухватил ее за короткий мокрый веревочный повод, который был продолжением примитивной веревочной уздечки. Погладил по шее и, успокоив лошадь, хотя она и не думала бежать, поправил на ней уздечку и потянул за собой. Лошадь вздрогнула озябшей кожей, встряхнулась — брызги от нее полетели в разные стороны.

— Замерзла, бедняжка… Ну, пойдем… Пойдем, погреешься… — ласково говорил Платон. Лошадь покорно пошла за ним.

На Платона пахнуло далеким детством. Его отец, живя в поселке и работая на транспорте составителем, тем не менее никогда не расставался с