— Васька был сегодня у меня…
Мария молчала — то ли не расслышала, то ли не хотела отвлекаться от своих дум, и он добавил:
— Нюркин парень, сестры моей…
— Он же в армии? — отозвалась Мария и посмотрела на мужа.
— Был. На окопах был под Лозовой, их немец разбомбил, он прибежал домой. На работу просился…
— В Лозовой уже немцы?
— Да нет, бомбили… С самолетов, — пояснил Платон. И добавил уверенно: — Узел, наверное, хотел вывести из строя: Лозовая — большая узловая станция. — И подумал: «Ясиновка — не меньшая… Не надо было говорить ей об этом, только страху нагнал…» Но Мария спросила совсем о другом:
— Что же это будет? Говорят, Киев уже немец занял?
— Нет, враки! — нерешительно возразил он, хотя знал, что грузы на Киев уже давно задерживаются. — А если и случится такое, это еще ничего не значит: Киев на той стороне Днепра, а через Днепр его ни за что не пустят. Днепр — большая водная преграда…
— Говорили, что наши отступают только до старой границы, а там — укрепления. А вышло вон как…
— Значит, не успели закрепиться. А Днепр — это последний рубеж. Дальше нельзя, дальше ведь Донбасс! А это — уголь, металлургия, основная, можно сказать, военная промышленность здесь… — Платон говорил это не просто для утешения жены, он сам верил в такую стратегию, верил, что дальше Днепра война не пройдет. — Не надо только паники, — зачем-то добавил он. — Я же вижу, сколько войска нашего туда идет, сколько техники!
— А мужиков уже берут всех подряд…
— На всякий случай. Это правильно делают.
— Ты как Виталька, тот одно: скоро немца погонят обратно — и война кончится.
— Ну, сравнила! — обиделся Платон. — У Витальки мальчишеская бравада, а я тебе говорю о вещах, которые основаны на фактах.
— На каких фактах?
— На разных… А то, что Виталька так настроен, это хорошо, и разубеждать его не надо: паника — хуже всего. Не надо паниковать, — повторил он.
— Паникуй не паникуй, а беда пришла большая. Вон беженцев сколько — смотреть на людей больно: дети, старики… Голодные, одеты кто во что… А зима придет?
— Кто же говорит? Война…
— Не пришлось бы и нам?
— А вот этот разговор лишний. И мысли себе такой не допускай, а тем более такие разговоры. Не надо, — отрывисто сказал он и умолк.
Дома Платон уложил жену в постель, хотел было тут же уйти, но Мария остановила его.
— Прикрой дверь, — сказала она сухо. — А теперь скажи мне: ты совсем уже перебрался к этой своей сучке?
Платон поморщился, оглянулся на дверь.
— Боже мой, ну о чем ты?!
— Все о том же. Ты скажи прямо: да или нет, чтобы я знала и детям могла объяснить…
— Детей-то хоть не заражай своей фантазией.
— «Фантазией»… Будто они маленькие. Они сами все видят и все понимают.
— Что видят, что понимают? Видеть-то нечего, одно лишь твое воображение. Нет у меня никого и… не было… — И тут Платон почувствовал, как на последнем слове голос предательски дрогнул. Лгал он — было. Была у него зазноба — красивая стерва, как он сам ее величал про себя, и ласковая. Тошей звала, Тошкой. Сам-то он не любил эти «телячьи нежности», и назови его кто-либо другой так, он бы искренне обиделся: «Что я, собака, пудель какой-нибудь?» Но ей прощал, не возражал, — лишь бы при людях где-либо не ляпнула. Вот бы позор был: такой солидный, такой важный мужик, и вдруг — Тошка! Слава богу, на людях они с ней не встречались, и она, молодец, не требовала от него обнародования их связи, понимала его положение. И вообще Эмма была нетребовательной — только бы он любил ее. Хотя могла бы и покапризничать: красавица, культурная, чистюля, тело у нее нежное, бархатистое, белое с розовым оттенком. И настолько было ему с ней хорошо и естественно, что он даже не чувствовал угрызений совести… Один раз, правда, намекнула: переходил бы он к ней жить навсегда — ведь им так хорошо вместе, но он решительно отверг это предложение: «Нельзя мне. Жена, дети… Как я их брошу?» И про себя добавил: «А еще партийность и должность — как бы все это не полетело потом вверх тормашками»…
После этого долго не ходил к ней, боялся, как бы не засосало его окончательно.
Так что — было! И шила в мешке не утаишь, прознала об этих похождениях Мария, стала упрекать, а он как-то легко отнесся к этому — и не отрицал и не признавался в своем грехе. На упреки жены отшучивался: «Ну, а хоть бы и оскоромился! Что я, слиняю? Ну-ну, успокойся, то я так, шучу!..»
А ведь было далеко не в шутку, но в последнее время все это как бы даже прекратилось — стало не до любовных утех. Встретил ее как-то случайно — а может, и не случайно, может, она нарочно искала с ним встречи, — кинулась к нему:
— Тоша, ну где же ты пропал?
Он оторопел, оглянулся по сторонам, глянул на нее строго:
— Ты что, сдурела: а вдруг знакомые рядом?
— А мне все равно, я больше не могу, — страдальчески произнесла она.
— Перестань. Возьми себя в руки, — резко оборвал ее Платон.
— Не могу, соскучилась. — Она смотрела на него большими влажными глазами, играла умоляюще бровями, нежные губки ее призывно подергивались. Эмма достала из сумочки платочек, промокнула осторожненько глаза, поморгала длинными ресницами, улыбнулась: — Не буду. Ты ведь не любишь, когда я плачу… Когда придешь, Платоша?..
— Не знаю. Наверное… — хотел сказать «никогда», но сдержался, не посмел обидеть — такая она искренняя и беззащитная. — Вот так занят, — он провел ребром ладони по горлу. — Работы невпроворот. Прости, но… Война идет.
— Так и что? Вся жизнь теперь должна прекратиться? А, Платоша? — она заглядывала преданно в его глаза.
— Не знаю. Наверное, нет, но… Но я не могу… Я даже дома не бываю, — говорил он отрывисто.
— Ну, вот и зашел бы, отдохнул бы?
— Извини, Эмма, не могу, некогда. — И он торопливо стал отступать от нее. — Извини… Может, как-нибудь вырвусь… Но вряд ли… Не могу…
И они расстались. Давно расстались, больше месяца уже, наверное, прошло…
— Не было, — повторил он решительно и посмотрел в упор на жену. — Ничего не было. Да и не до этого мне сейчас.
— Разве что… А почему домой не приходишь?
— Некогда.
— Но ты же спишь где-то?
— На диване у себя в кабинете.
— Как беспризорник… Тут идти-то всего полчаса. Что ты выгадываешь?
Потупился Платон виновато:
— Да выгода-то, верно, не велика… Но поздно кончаю, глубокой ночью уже, устанешь, как собака, — шагу лишнего не сделать. Ладно. Ты права… Приду, сегодня обязательно приду. Только ты успокойся и о разных глупостях не думай: не до того мне сейчас. — Он открыл дверь, крикнул дочери: — Клара!
На зов прибежала пухленькая, розовощекая девчушка с ручкой