Развернувшись на каблуках, Пикар ухватился за рукоять шпаги. Я с любезной готовностью сделал шаг к нему. Но старый лис с усилием сдержался, скрипнув зубами и судорожно стиснув пальцами эфес.
– Я бы вызвал вас на дуэль, – изрек он, глядя мне в глаза и, видимо, мысленно раскладывая меня на своем изуверском станке, – если бы не военное время. Некстати!
– Зато вы можете арестовать меня и пристрелить в камере без всяких дуэльных сложностей, – не моргнув, подарил я ему здравую мысль.
Я почти видел, как кровь ударила в его пустую голову, и Пикар ринулся на меня, даже не обнажив шпаги. Своих передвижений я не помню. Помню только, что нас растаскивали с двух сторон. Холуи Пикара – с одной стороны, мои ребята – с другой. Видимо, это было не очень-то просто, так как могучий Люка, в конце концов, встал между нами, расставив руки.
И едва первый порыв стычки иссяк, Люка взял под руку полковника и легким движением (так, что это выглядело ничуть не насилием, а даже галантностью) переместил его в сторону и что-то нежно зашептал на ушко.
С омерзением представляю себе, что бы это могло быть: «Умоляю, простите его, месье Пикар. Он глаз положил на монашку, вот и кипятится. Хи-хи!..»…
Так или иначе, этот гад вдруг как-то весь обмяк. Затем послышалось его демонстративно раскатистое «ха-ха-ха!». Наконец родился его любимый небрежный жест…
– Русские девушки не слишком вас жалуют вниманием. То-то вы сражаетесь даже из-за монашки. Так бы сразу и сказали! – Пикар фамильярно хлопнул тыльной стороной ладони по груди Люка. – Отдаю ее вам! – Он сделал грациозный пасс обеими руками. – Попробуйте выиграть хотя бы эту битву, – при этом пикаровские мордовороты разом отцепились от монашки, и она чуть не брякнулась на мостовую, – или отступите на прежние позиции, как при Бородине?
Я открыл рот для достойного ответа, но Поль и Франсуа одновременно дернули меня за оба рукава.
Так что Пикар уже беспрепятственно уселся в седло и, приняв надменную осанку, скрылся за углом собора…
Мои друзья тут же мгновенно, но учтиво выпроводили юную скандалистку в монашеском куколе с площади от греха подальше. Видимо, сообразив, что дело для нее могло закончиться весьма плачевно, девица больше не шумела. Только издали дважды оглянулась на меня.
А я с силой развернул к себе Люка.
– Что ты наплел этой скотине Пикару?
– Надо же было как-то смягчить обстановку… – отвел он глаза.
– Я не нуждаюсь в защитниках! Становись тогда к барьеру вместо мерзавца!
– И это благодарность?!
– Что ты ему сказал?
– Сказал, что ты влюбился, вот и кипятишься…
– Дурак! Он ничего бы мне не сделал. Император ценит моего отца. Помнит, что он был дружен с Вольтером.
Теперь Люка сам пихнул меня в плечо.
– Так что ж ты с ним развел эти турусы? Пошел бы сразу к императору и сказал, что Пикар хватает девушек просто так!
Невинно вскинув брови, я смерил друга взглядом.
– Я не стукач в отличие от некоторых. – И, оставив озадаченного Люка переваривать этот ответ, побежал устраиваться на постой.
Эти тулузские тугодумы, вроде Люка, часто достигают двух целей сразу. Он спасал меня, а спас и эту патриотку.
И почему ее лицо и голосок мне кажутся такими знакомыми?..
Из журнала Таисии (в послушании Анны)
Трубецкой-Ковровой
Сентябрь 1812 года
…Догадалась! Буду снова писать, прилежно вести этот «дамский» журнал, иначе я сойду с ума!
Я не прикасалась к этим презренно-надушенным страничкам, прервала все записи с тех пор, как пришло сообщение о гибели Алеши под Смоленском. Потом, когда дала обет послушницы, эти записи, показалось, остались далеко – в погибшем для меня навеки низком светском мире…
Но ведь писаное слово, как говаривала матушка-игуменья, может быть не только развлечением, а исповедью души. Или я ищу в этой мысли оправдание для себя, чтобы развлечься?.. Не знаю, но если не уйду, не отвлекусь от ужасов, охвативших все любимые места (если еще не всю Россию!) – как бы ум мой вдруг не помешался.
Если раньше каялась в гордыне, в своем черном раздражении на вялость наших генералов, отдавших жестоким захватчикам столько земли и даже оставивших саму Москву, то теперь… Когда на улицах увидела, кроме французских, столько других европейских знамен – немецких, испанских, венгерских, италийских, польских, – услышала столько наречий (а я-то и не подозревала о столь изобильном составе нашествия), впервые меня поразил ледяной ужас – ужас ночного кошмара. Это как если бы Земля вдруг натолкнулась на Луну. Ведь это может быть и впрямь концом. Наша обширная, но малонаселенная страна может и не выстоять против орды древних западных племен, собравшихся вдруг воедино…
А эти лошади в Успенском и Архангельском соборах?! Варварство времен Аттилы!.. Бессмысленные галльские петухи!
И страшнее всего их, почти детский, смех…
* * *Сегодня перед Чудовым монастырем рядком лежали четверо убитых мужчин в городских сюртуках и кафтанах.
Тут же выставлен был стол, за которым сидел офицер-дознаватель. А с ним – переводчик и писарь. Рядом стояли, опираясь на ружья, или сидели на травке человек двадцать французских солдат. Новая московская власть!..
Мы, нынешние русские обитатели Кремля (точнее, все, кто здесь остался после великого отъезда) были выстроены в линию по правую руку от стола. В основном, монахи и монахини.
Писарь вписывал в свою тетрадь имя, должность или звание каждого поочередно. Дознаватель в это время приглядывался к человеку и задавал свои внезапные и каверзные вопросы, которые в переводе на русский теряли изрядную долю своей каверзности и внезапности.
Примерно это выглядело так:
«Говорите ваше имя…»
«Софья Алексеевна Толстая. Монахиня Новоспасского монастыря…»
«Вы знаете этих людей? Есть среди них ваши родственники или знакомые?»
«Нет. Никого не знаю…»
Помалу дознаватель начинает закипать:
«В двух шагах от ваших окон эти мерзавцы обстреляли авангард нашей гвардии, а вы их даже не знаете?! И никто не знает?!..»
Обведя наш строй ясным взглядом, в котором впрямь искрились проницательность и сама мудрость, как у лучшего актера в роли Цезаря, дознаватель выходит из-за стола. И вдруг начинает бесноваться, как оскорбленный в лучших чувствах король Лир.
«Ведь это не солдаты! – Он даже сбивает ногой колпак с головы у одного из убитых. – Ваша армия оставила Москву! Это же ваши местные!.. Следующий!..»
Когда двое солдат подводят бородатого монаха из Чудова, француз снова заинтересованно садится.
«Имя?..»
«Прохор Петров сын Игнатьев».
«Вы знаете этих людей?»
Монах с тяжелым чувством смотрит на трупы четырех мещан. Отвечает неторопливо и задумчиво.
«Как не знать. Этот вот – Ондрейка Смирнов, с Никольской, в лавку к нам иконы с Палеха возил. Очень аккуратный и точный человек. Почему так мало ваших уложил – не понимаю…»
Дознаватель аж привстает и впивается в монаха хищным взглядом.
«Ты был с ним?»
Но Прохор только вздохает:
«Не ходил. Я же монах. Права нет у меня губить даже вас, быков бешеных. Нельзя, к сожалению…»
Дознаватель буквально взвивается с