– Сто долларов, – сказал Быков. – Половину вперед.
– Я должен буду платить людям на стадион, – напомнил Мануэль. – Все хотеть мани-мани.
– А ты им не плати. Просто проведи меня – и все.
– Хорошо. Четыреста доллар.
В конечном итоге сошлись на ста пятидесяти. Семьдесят пять Мануэль взял сразу и тут же исчез. А теперь вдруг объявился в Мирафлоресе: здрасьте, мол, давненько тебя не было видно, Дима. Переведя разговор с погоды на пирамиды, а потом – на животрепещущую тему фасонов современных купальников, Мануэль то и дело посматривал на стакан Быкова. Пришлось заказать и ему такой же.
– Когда на стадион? – спросил Быков, глядя в шоколадные глаза перуанца.
Тот поперхнулся напитком, а когда откашлялся, заявил:
– Сегодня. Я бегать тебя искать весь город. Сегодня воскресенье, день коррида. Я бояться тебя не найти.
Быкову стало стыдно. Он часто давал себе зарок не думать о людях плохо, пока они не сделают какую-нибудь гадость, но редко сдерживал это обещание.
– Почему не позвонил? – спросил Быков, чувствуя, как лоб, щеки и шея наливаются предательским жаром.
– Денег счет нет. – Мануэль развел руками.
– Я же тебе заплатил.
– О, эти деньги пошли на стадион. Ты мой амиго, Дима́. Я не оставлять себе ни один сантим.
Быков принялся вытирать лицо салфеткой, как будто надеясь избавиться от вызванного смущением румянца.
– Во сколько? – спросил он.
– Идти сейчас, – сказал Мануэль. – Камера с тобой, я видеть. Экселент. Еще по один писко – и вперед.
– Да, конечно.
Радуясь, что появилась возможность хоть как-то заглушить угрызения совести, Быков поманил официанта. Через минуту на столе появилась пара высоких запотевших стаканов.
«Лучше бы воздержаться», – подумал Быков и сделал большой глоток.
Его лицо, сохранившее румянец, смягчилось и даже как бы помолодело. Сейчас Быков выглядел лет на тридцать пять, не больше. Кудрявая шевелюра и мушкетерские усы придавали ему сходство с д’Артаньяном. После памятного путешествия на песчаный австралийский остров Фрейзер Быков заметно похудел и весил теперь около восьмидесяти пяти килограммов, что при его среднем росте было не так уж много. Несмотря на то что ему часто приходилось бывать под палящим солнцем, он почти не загорел, оставаясь довольно бледным по сравнению со смуглым Мануэлем.
– Я готов, – провозгласил Быков, лихо ударив стеклянным донышком об стол.
– Отлично, – сказал Мануэль, допивая свой напиток. – Хочу предупредить, Дима: на стадионе я разговаривать, ты молчать. Только фотографировать. – Он нажал пальцем воображаемую кнопку. – Посторонним вход запрещен строго. Никому не говорить, что ты профи. Я сказать: ты жених моя сестра.
– У тебя есть сестра? – спросил Быков, выходя из кафе на запруженный людьми тротуар.
– У меня нет сестра, – ответил Мануэль. – Зато у меня есть друг. Для тебя, Дима́, я готов даже лгать.
Это прозвучало так, словно до сих пор он всегда говорил только правду. Но после двух стаканов разбавленного виноградного самогона слова Мануэля не показались Быкову напыщенными. На то и существует настоящая мужская дружба, чтобы проявлять бескорыстие и даже жертвенность.
С такими приятными мыслями Быков подошел к веренице желтых такси, выстроившихся вдоль торгового центра. Настроение у него было приподнятое. В ближайшем будущем Быкова ожидало новое, пусть небольшое, приключение, а это стимулировало лучше всякого писко.
Глава 2
Тореадор, смелее в бой!
Арена для боя быков в Лиме была одной из самых известных в мире. Завоевывая Новый Свет, испанцы привезли с собой не только Евангелие, но и корриду, и она отлично прижилась на этой земле. Показать свое мастерство в Перу съезжались матадоры со всего света. Из пятидесяти шести стадионов, где проводилась коррида, арена Ачо в Лиме была самой привлекательной и знаменитой. Перуанцы чтили ее, как некую святыню. Ведь для них коррида – это не просто бой быков, это еще некое музыкально-костюмированное действо, вроде фестиваля.
– Вот Ачо, – сказал Мануэль, указывая на приземистую розоватую стену, протянувшуюся вдоль многолюдного бульвара. – Здесь выходить.
– Парэ аки, пор фавор, – вежливо произнес Быков, заглянув в разговорник. Это была просьба остановиться.
Таксист высадил их на площади, уже довольно плотно заставленной машинами, прибывавшими с разных концов города. Повсюду царило праздничное оживление. Нарядные толпы клубились вокруг кольцеобразной стены с облупившейся штукатуркой. Шум и гам, возбужденные возгласы, молодецкий посвист, дичайшая смесь запахов – парфюма и немытых тел, – толчея, выставленные локти и тысячезубые улыбки. Пронырливые подростки, степенные матроны, подвыпившие сеньоры, благообразные старики с похотливыми взглядами. Очутившись в этой среде, Быков почувствовал, что растворяется в ней, подобно кусочку сахара, брошенному в кофе.
До представления оставалось больше часа, но на самом деле оно уже началось – шумное, яркое, впечатляющее. Когда Быков и Мануэль добрались до нужной арки, над площадью грянуло зажигательное фанданго[1]. Какой-то чумазый мальчонка попытался всучить им открытки с портретами матадоров, но не успел: тяжелая, окованная металлом дверь уже отделила Быкова и Мануэля от внешнего мира с его лихорадочной суетой.
Быкову показалось, что он очутился в мрачном склепе. Полумрак на низкой галерее рассеивался лишь светом, сочащимся сквозь узкие окошки под потолком. Было тихо, сыро и прохладно. Мануэль о чем-то быстро переговорил с человеком, открывшим дверь, сунул ему несколько местных купюр и увлек Быкова за собой.
Пройдя несколько десятков метров, они миновали еще одну дверь и оказались у стойла для быков. Остро запахло навозом, мочой и сырыми опилками. В помещении царил полумрак. Быки косились на вошедших, и круглые глаза животных отливали красным.
– Почему здесь так темно? – удивился Быков, который терпеть не мог снимать со вспышкой. – Можно открыть несколько ставень?
– Даже не думай! – торопливо произнес Мануэль. – Тут нельзя свет.
– Как это? Почему?
– Бык должен быть в темнота. Потом арена, солнце. Бык слепнуть.
– Слепнуть? – переспросил Быков, сердце которого упало.
– Да, – подтвердил Мануэль. – Мало-мало. Видеть только яркий пятна. Красный мулета[2]. – Он стал в позу матадора, взмахнув воображаемой тканью. – Такой хитрость. Иначе бык всегда побеждать.
Быков никогда не любил корриду, считая ее жестокой и нечестной забавой. Услышанное потрясло его. Он по-новому посмотрел на быков в тесных загонах. Все они были фактически обречены. У каждого имелось всего несколько шансов из тысячи, может быть, даже один. Несчастные животные!
– Зачем они бросаются на тореадоров? – мрачно спросил Быков, которому перехотелось фотографировать быков. – Стояли бы на месте. Тогда не было бы никакой корриды. Пусть бы их убивали, но без издевательств.
– Если бык не хотеть выбегать арена, его заставить, – сказал Мануэль. – Окурок в ухо. Копье сюда. – Мануэль хлопнул себя по ягодице. – Бык злиться. Не хотеть стоять на месте.
По проходу проехали двое босоногих мальчишек на фыркающих лошадях. Физиономии у детей были важные и довольные. Наверное, они представляли, как вырастут и станут убивать полуслепых быков, доведенных до бешенства угольком, тлеющим в ухе.
– Ты будешь снимать? – спросил Мануэль, недоуменно поглядывая на спутника.
Быков кивнул и, побродив между загонами, взял несколько крупных планов. Он надеялся, что ему удалось схватить выражение мрачной обреченности