и, укоряя какого-нибудь пьяницу, пеняли ему на то, что он «пьет как тамплиер». А высокомерие храмовников давно уже стало притчей во языцех.

Толпа, заполнившая все пространство от эшафота, который был окружен гвардейцами короля Франции, и до самого берега Сены, возбужденно гудела. Само слово не произносилось вслух, но оно висело в воздухе: «Крови! Крови! Крови!!!» Впрочем, общее возбуждение ни в малой степени не передалось членам собора и папской комиссии, сидевшим в своих креслах на ступенях Нотр-Дама. Они-то знали, что никакой крови не будет. Четыре высших сановника ордена, которые должны были взойти на эшафот, сделают это лишь для того, чтобы подтвердить свои показания, которые они слово в слово повторяли в течение семи лет, а затем выслушать уже известный им самим приговор: пожизненное заключение.

II

В двенадцати лье от Парижа, в личной королевской столовой дворца Фонтенбло сидели два главных лица затянувшейся на семь лет драмы: король Франции Филипп Четвертый, прозванный Красивым, и его ставленник на папском троне, Климент Пятый. Ставленник, да, но слишком упрямый и своевольный. Сколько усилий предпринимал папа, чтобы спасти и орден рыцарей Храма, и высших его сановников. «Неблагодарный негодяй», – в который уже раз подумал король, однако лицо его не выразило при этом никаких эмоций. Все, встречавшиеся с Филиппом, знали, что проникнуть в его мысли и чувства абсолютно невозможно. Всегда бесстрастное лицо монарха даже в критические минуты не позволяло заглянуть в душу короля. Вот и сейчас, услышав стон Климента – бедняга страдал от рака желудка уже не один год, – Филипп плеснул сладкого бургундского вина в золотой бокал Его Святейшества с тем же безмятежным выражением лица, с которым выслушивал скорбные восклицания папы, отказывавшегося понять поведение высших лиц ордена тамплиеров и особенно Великого магистра Жака де Моле.

Озадаченность папы была более чем оправданна. Он лично выслушал показания семидесяти двух тамплиеров, которых по его приказу не подвергали пыткам; более того, им даже не угрожали пытками. Папа сидел в центре судейского стола, когда напротив него стоял исхудалый седобородый старик, в котором с трудом можно было узнать всегда высокомерного и неприступного Великого магистра. И Климент V, даже имея протокол трех кардиналов, допрашивавших де Моле ранее, отказывался верить своим ушам, когда Магистр гневно вскидывал голову, категорически отвергая обвинения в содомии и прочих плотских грехах, но тут же опускал ее, с глухим бормотанием подтверждая существование богохульного обряда приема в орден, с обязательным отречением от Иисуса Христа и осквернением распятия. Плевать на распятие Господне! Наступать на него сапогом! Папа едва осмеливался читать из протокола эти страшные слова. Но де Моле каждый раз лишь кивал и произносил: «Да. Да. Да». Магистр не отказался от обвинений в богохульстве даже тогда, когда папа торжественно поклялся, что де Моле и прочих не подвергнут пыткам. Так будет ли Жак де Моле защищать орден? Кому же это делать, как не Великому магистру? В ответ прозвучали слова, которые привели в растерянность всех бывших в зале:

– Я не настолько учен, как следовало бы… Как могу я защитить орден должным образом? Я узник папы и короля Франции, и у меня всего лишь четыре денье, которые я мог бы потратить на его защиту.

«Словно откупиться от этих страшных обвинений можно деньгами», – с горькой иронией подумал Климент. И после короткой паузы де Моле стал сыпать именами. Именами тех, кто участвовал в этих богомерзких обрядах, и тех, кто ими руководил. Впрочем, Великий магистр делал это на каждом допросе. Менялись лишь имена. Все названные бывали допрошены и признавались в содеянном, получая пожизненное заключение. Но если, признавшись, они впоследствии отрекались от показаний, суд объявлял их нераскаявшимися еретиками. А это означало – костер. Более семидесяти рыцарей окончили жизнь в страшных муках, сгорая живьем под радостные вопли толпы.

А всесильный некогда де Моле закончил свою покаянную речь заливаясь слезами и, стоя на коленях, умолял суд подвергнуть его пыткам, дабы братья его не могли сказать, что он добровольно явился причиной их гибели.

Конечно же, ему в этом было отказано: в пытках не было ни малейшего смысла, ведь Магистр сам охотно признался в том, в чем признавался всякий раз, когда представал перед судом.

«Как? – дивился Климент, морщась от боли в желудке. – Как мог Совет ордена избрать этого безвольного, даже трусливого человечка Великим магистром?» Более того, сообщив о существовании тайного устава ордена, Магистр добавил, что сам он его только видел, но никогда не держал в руках.

И сейчас, сидя за одним столом с королем Франции, отпивая мелкими глотками бархатное густое вино, папа вспоминал, как тогда же, на допросе де Моле, ему пришла в голову мысль, как могли бы тамплиеры «оправдать» богохульственный обряд. А что, если они делали это в память трехкратного отречения апостола Петра? Их, безусловно, подвергли бы порицанию за подобную немыслимую глупость – но все-таки глупость, а не преступное богохульство! А это позволило бы сохранить и орден, и жизни многих бесстрашных рыцарей, доказавших свою верность Церкви в жестоких сражениях с сарацинами. И еще одна загадка: ведь вдобавок к своему тугодумию и малодушию сам Жак де Моле никогда не был участником сражений на Святой земле. И вдруг – Великий магистр! Поистине, все допросы и дознания не вскрыли и десятой доли тех тайн, которые плотным коконом покрывали то, что было орденом рыцарей Храма… Короля Франции, судя по всему, это занимало очень мало. Для него куда важнее была тайна исчезнувших сокровищ тамплиеров, которые позволили бы подлатать изрядно прохудившуюся казну монарха.

III

Стража, разгоняя зевак, торила в толпе проход, по которому двигалась повозка, запряженная двумя лошадьми. На повозке, удерживаемые цепью, покачиваясь на ослабевших ногах, ехали четыре одетых в лохмотья человека. Когда один за другим они спустились с повозки и начали подниматься по ступенькам, ведшим на эшафот, толпа единой волной хлынула к ним, словно желая погрести под собой, но тут же откатилась, наткнувшись на острия алебард стражи, которая явно не расположена была шутить.

Поднявшись на эшафот, четверо обвиняемых по приказу парижского прево сели на скамью, назначения которой зеваки до тех пор никак не могли понять. Сев, все четверо, как по команде, опустили головы, словно не решаясь смотреть в лица окружавших их со всех сторон людей. Со своего кресла на ступенях Нотр-Дама поднялся архиепископ Санса Гийом Парижский, он же инквизитор Франции, Выпрямившись, он ударил епископским жезлом о мрамор. Толпа мгновенно стихла. Лишь изредка там и сям раздавался шепот:

– Который же из них де Моле? Шарней? А кто из них де Гонвиль?

Ответить на этот вопрос