К тому моменту я уже сменила свою фабричную скрипку на инструмент получше. Новая была уже «четвертушкой». Было жалко расставаться со старой, но в то же время я чувствовала облегчение. Хотя, по правде говоря, мы с ней так и не расстались. Она до сих пор обитает у меня дома. Эта скрипочка всегда будет частью меня, как и все остальные. И все я храню. Ну, кроме одной.
Моя сестра закончила первую музыкальную школу и поступила в школу Перселл на станции метро «Харроу-он-зе-Хилл». Я снова стала ей завидовать, как это было, когда она только начала брать уроки музыки. Только теперь я завидовала ее возрасту. Мне было семь лет, а ей — девять. Она приходила и рассказывала всякие серьезные, «взрослые» истории о том, как она, например, пела в хоре, или играла целый день. А чем могла похвастаться я? Тем, что торчала в заурядной школе и раз в неделю играла на скрипке? Как же я мечтала вырваться оттуда! И вот, неожиданно, мне подвернулась такая возможность. Мама взяла меня с собой в Перселл, когда ехала забирать сестру. Скрипка-малышка была при мне. Увидев меня, директор Перселла, Джон Бейн, спросил:
— А ты играть-то умеешь?
Он говорил со мной ласково и снисходительно, как взрослые обычно и разговаривают с маленькими девочками. Но для меня это прозвучало как вызов! Умею ли я? Еще как умею! Я достала скрипку и сыграла — Концерт Баха ля минор. Когда я вывела последнюю ноту, директор сказал, что ради меня готов, пожалуй, нарушить школьные правила. Мне позволили поступить — на два года раньше срока. А учитывая, в какую копеечку влетело бы родителям не только сестрино, но и мое обучение, директор добавил, что готов похлопотать за меня и помочь финансово.
Всего за час передо мной возникли очертания будущего. Я отчетливо видела их.
Моя жизнь разделилась надвое. Была школьная жизнь, и была музыкальная. Ах да, и третья жизнь — в стенах родного дома. Наша семья очень отличалась от любой другой. Когда мы с сестрой были маленькими, нам не разрешали сесть за стол, пока не поест отец. После этого ели мы, и последней — мама. Сначала отец, потом дети, и только потом — мать. Такова корейская семейная традиция. То, что казалось нам совершенно нормальным и естественным, вызывало недоумение и негодование у наших друзей. Если я хотела выпить стакан воды, мне нужно было попросить разрешения. И дело не в том, что мне могли отказать, вовсе нет. Это была просто дань уважения родителям. Семья всегда строилась на иерархии. Отец не разрешал маме водить машину. Она хотела, но он был непреклонен. Папино слово было решающим, хотя мы почти не виделись. Когда мы просыпались, он уже уезжал на работу, а когда возвращался, мы уже были в кроватях. По выходным он играл в гольф, так что и в эти дни мы не встречались. Он был замкнутым, но, в общем-то, добрым человеком, несмотря на низкий и даже грозный голос. А вот мамин голос был мягким и веселым, хотя тон его мог измениться за секунду. Она кормила нас, вела хозяйство… и была очень одинокой, потому что муж все время держался на расстоянии. Он часто приходил домой с коллегами после вечеринки, и мама каждый раз должна была накрывать для них стол. И она накрывала. С гордостью. Потому что была кореянкой.
Дело не в том, хорошо это или плохо. Это просто данность. Таковы были роли мужчины, женщины и детей в семье. Как мне кажется, в Корее к детям относятся довольно странно. Их любят, но не как людей. Для родителей они не то чтобы куклы или предметы обстановки, скорее некий податливый материал. Мама часто оставляла меня одну. Она возила сестру к доктору, или по магазинам, а я оставалась дома. Я не имела ни малейшего представления о времени и не знала, когда вернется мама, да и вернется ли вообще. С колотящимся сердцем я пряталась за шторой и боялась стука в дверь. Сейчас такие случаи редки, но в восьмидесятые годы матери-эмигрантки считали это естественным. Так проявлялись корейские традиции. От корейских детей требовали большей самостоятельности, чем от западных. В Корее в то время четырехлетние малыши в одиночку добирались до детского сада — и в этом не было ничего удивительного.
Я ходила в местную начальную школу, я дружила с соседской девочкой. Я ладила с одноклассниками. Они хорошо ко мне относились, с ними было интересно учиться. И все-таки мы с сестрой — единственные кореянки в округе — оставались изгоями. У сестры в ее новой школе лучше получалось с этим справляться. Я видела, как она становится все популярнее и увереннее в себе. И мне страшно хотелось как можно скорее тоже стать частью этого нового мира. Однажды утром на школьной линейке директриса включила пластинку с фольклорной музыкой. Старшеклассники подготовили танец. Я была совершенно очарована. Я чувствовала, как музыка проникает в меня, словно в гипсовую формочку. И тут вдруг кто-то похлопал меня по плечу и шепнул на ухо:
— У тебя все дома? Сплясать решила?
Это был один из старшеклассников. Его голос звучал насмешливо. Я с ужасом поняла, что все это время двигалась под музыку. Мои щеки запылали. Все взгляды обратились на меня. Я сжалась в комочек и обхватила себя руками. После этого, всякий раз, услышав музыку, я следила за собой, чтобы снова не пуститься в пляс. Я успокаивала себя, что терпеть осталось недолго. Скоро я поступлю в музыкальную школу, там будут учиться такие же дети, как и я, все будут играть на каких-то инструментах, и никто не будет смеяться над тем, что ты танцуешь сидя. Ведь именно в этом суть музыки — она заставляет двигаться. Так или иначе, она затрагивает тебя, проникает в каждую клетку. Еще немного, и она примет меня в свои любящие объятия.
Но мои ожидания не оправдались.
Мы прожили в Англии четыре года, а потом отец внезапно решил, что нам пора вернуться в Южную Корею.
У нас была очень большая семья. И у мамы, и у папы было по шесть братьев и сестер, и все были рады снова встретиться.
Сестра тоже выглядела вполне довольной.
С тех пор как стало известно, что именно Корея будет в восемьдесят восьмом году принимать Олимпийские игры, вся страна бурлила от радости. Наконец-то мы