Ты даже представить себе не можешь, мадам, «которая не жила здесь во время облав на евреев», какой была моя собственная война. Я буду почитать два портрета, что забрала у тебя под носом, потому что люди на них пережили то же, что мои мама и папа. Для этих портретов достойней лежать под моим сиротским матрасом, чем валяться на дне коробки в углу твоего дома.
— До свидания, мадам, спасибо, мадам.
Я возвращаюсь к двум женщинам, которые вынуждены жить со мной и воспитывать меня. Сибил и Леонтин, монахини, старые девы, обрученные со своим Богом. Они начнут голосить, как две гусыни, из-за того, что я сбежала, наврала им, будут называть меня «голодранкой» и прочими именами, которыми уже наградили. Я дикарка, «Меньше-чем-ничего», которая писает в саду, вместо того чтобы пользоваться туалетом, как благодарная сиротка. Маленькое чудовище, которое отказывается носить шапочки, считая их дурацкими. Гадкая девчонка, которая не выносит хлопчатобумажные трусики и бумазейные ночные рубашки, застегивающиеся на пуговицы до подбородка. Бунтарка, не признающая Бога. Мне его навязали, но он не является моим Богом.
Если бы они знали, что я прячу под своим матрасом! Последний нож, который я откопала в лесу, компас, все эти годы направлявший меня к восходящему солнцу, русские звезды, оторванные с шапки мертвого солдата. Последние сокровища моей скитальческой жизни с волками. Я постоянно меняю тайники, я гораздо хитрее, чем они думают. Я выхожу через окно, забираюсь на крышу и съедаю все, что мне дают, как будто снова придется бежать, и мой живот будет пустым много-много дней.
Они не обращают внимания на мою жизнь, потому что не хотят ничего знать о ней.
— Нет, ты не еврейка… Нет, тебя не зовут Мишке… Замолчи, Моник! Ты должна знать свою молитву и читать «Богородица Дева, радуйся», ходить на исповедь и преклонять колени в церкви. Тебе четырнадцать лет, ты должна вести себя как девушка. Твое имя и дата рождения записаны в мэрии. Ты родилась 12 мая 1937 года, тебя зовут Моник Валь — и не выдумывай!
— Нет, мама говорила мне, что я родилась в 1934 году, мне не четырнадцать, мне семнадцать лет!
— Все, прекрати, Моник. У тебя есть имя, этого довольно.
Мне плевать на их имя. Мне было шесть лет, когда у меня украли моих родителей, их любовь и мое имя. Мне было семь лет, когда мне пришлось спасать свою жизнь. Я цепляюсь за эту уверенность, и на несколько месяцев все остальное становится неважно. Правда обо мне — в моих сильных ногах, привыкших идти и бежать. В моем животе, полном волчьего голода, в моих крепких белых зубах, жевавших все. Я храброе и сильное животное, я научилась сама себя защищать, нападать, выживать.
У меня нет ничего общего с этой Моник Валь, которую поместили в местную школу, чтобы сделать из нее монахиню или учительницу!
Святоши дали мне стены и крышу над головой, они кормят меня, и я буду пользоваться этим до тех пор, пока они не потеряют право меня запирать. Возможно, по их критериям я плохая девочка, но, несмотря на то, что они говорят, будто желают мне добра, я прекрасно знаю: они хотят меня уничтожить. Как всегда: не надо быть еврейкой, нужно забыть про Мишке, про волков и про все остальное.
Но я никогда не забуду.
2
Дама в черном
Мои воспоминания о доме, который я искала на улицах Брюсселя, одновременно четкие и расплывчатые. Самая яркая картинка — тот момент, когда мы в первый раз входим в квартиру. Мама берет меня за руку, и мы вдвоем стоим в комнате после того, как поднимались по лестнице. Там есть большое светлое окно, а еще та самая лошадка, которую я назвала Жюль. Я знаю, что в тот момент, когда увидела ее, я отпустила мамину руку, подошла и обняла игрушку. Эту старую лошадку, конечно, просто забыли там, но у меня не было ничего, поэтому она была замечательной.
Квартира пахла пылью, комната была практически пустой, честно говоря, я ничего не помню из того, что в ней находилось, кроме кровати и стола.
Иногда я опасаюсь, что, стараясь вспомнить, придумаю вещи и предметы, которых на самом деле не было. Я снова вижу себя в квартире под кроватью, иногда я залезала туда, чтобы играть, иногда — чтобы спрятаться. Порой я была очень пугливой (совсем как животное, которое нервничает, когда нервничает его хозяин), потому что моя мама тоже чего-то боялась. Я так сильно грызла ногти, что иногда у меня болели кончики пальцев.
Я вижу, как солнечный луч проникает через окно, он приносит мельчайшие частицы пыли, а я голодная и хочу съесть этот луч, я выбираюсь из моего укрытия, открываю рот и проглатываю маленьких воображаемых животных из света.
Мы жили в бедном квартале. О нем не осталось ничего, кроме нескольких мимолетных, чаще всего чувственных образов, которые быстро исчезают. Я часто спрашиваю себя: почему в моей памяти нет ничего о том, что я знала и где я жила до этого дома, почему я ясно помню лишь светлую комнату и квадратное окно с балконом? И хотя в дом проникал солнечный свет, все же это была узкая улочка, и совсем близко я видела другие серые дома, и, наверное, поэтому мне категорически запрещалось выходить на балкон.
Когда я подросла, я залезала в тесный и темный шкаф для швабр, сидела там, скрючившись, и плакала. Даже если я слышала, что меня зовут, я не шевелилась: я была озорным ребенком и хотела, чтобы за меня волновались и меня искали. А однажды я поступила иначе, больше не могло быть и речи о том, чтобы плакать. Теперь если мама говорила мне: «Я больше тебя не люблю», потому что я действительно делала какую-нибудь глупость, я отвечала: «Ладно, тогда я буду любить себя сама!» Уже тогда во мне проявилась бунтарка.
Я не выносила этот запрет выходить на балкон: «Почему остальные ребята гуляют на улице, а мне нельзя даже на балкон выйти?» Я забралась туда один-единственный раз… несмотря на запрет. После этого случая чувство вины останется со мной надолго: именно в тот момент кто-то мог заметить меня и донести на нас.
Я умирала от желания высунуться на улицу и смотреть на других людей, на фонари, на жизнь снаружи. И я развлекалась тем, что плевалась в прохожих с балкона. Должно быть, мне тогда было шесть лет… Папа, который вышел на улицу, заметил