Отец говорил мне, что, если я открою рот, мыши или даже крысы почуют это, заберутся вверх по мне, залезут в рот и станут жрать меня изнутри. Он видел, как несколько людей умерли таким образом в подвалах, когда прятался от бомбежек во время Первой мировой войны. Я опасаюсь, что мыши могут забраться внутрь и через уши. Но если я закрою их руками, то ничего не услышу. Я буду слепа и глуха.
Я – жалкая лужица страха. Стараюсь как можно меньше двигаться и дышать. Силой подавляю дрожь и закусываю щеки изнутри, чтобы не стучать зубами. Я пытаюсь исчезнуть, сделаться прозрачной, несуществующей. Может быть, грызуны позабудут, что я здесь. Но мне тошно до самого нутра. Я боюсь, что у меня не выдержит мочевой пузырь; уж этот-то запах наверняка немедленно привлечет целое семейство крыс.
Я слышу, как деятельно стучат вокруг меня их маленькие лапки. Иногда их топоток становится ближе. Иногда я слышу, как одна из них останавливается и трогает ножку моего стула. От этого мои внутренности словно разжижаются. Ступни рефлекторно взлетают над полом. Я держу их поджатыми, но это болезненное усилие. Мне то и дело приходится их опускать. Я делаю это с безмерной осторожностью, чтобы не наступить прямо на спинку или зубы какого-нибудь грызуна.
Наконец, свет возвращается: мать вернулась забрать меня. Я не столько иду, сколько лечу к лестнице и поднимаюсь по ней практически на четвереньках, так быстро, как хватает сил. К этой открытой двери, до которой я просто обязана добраться прежде, чем она закроется снова. Я знаю, что причин, по которым она может сейчас закрыться, нет. Но какой-то голос внутри меня вопит: «Торопись, быстро выбирайся, иначе тебя запрут здесь навечно». Я слышу за спиной голос матери: «Поглядите только на эту трусиху!» А мне и наплевать. Я должна выбраться.
В ту ночь я ушла в такое далекое место внутри своей головы, страх так глубоко отпечатался в моем теле, что я не помню чувства облегчения, когда это закончилось. Я не помню остаток той ночи, не помню, как заснула и в каком состоянии была, когда проснулась.
Отец говорил мне, что, если я открою рот, мыши или даже крысы почуют это, заберутся вверх по мне, залезут в рот и станут жрать меня изнутри
Следующий день был таким же, как обычно. Не было никакой компенсации ни за пропущенные часы сна, ни за эмоциональные мучения во время моего испытания.
– А иначе что это было бы за испытание? – говорит отец.
Спустя месяц родители снова будят меня посреди ночи, и я мгновенно понимаю: это было не одноразовое испытание, это был лишь первый из ряда ежемесячных сеансов тренировок, которым они собираются меня подвергнуть. Не знаю, как мне удается переставлять ноги. Я спускаюсь по этим ступеням как автомат, даже не пытаясь сбежать. Словно я прикована к ленте конвейера, тянущего меня к ломтерезке, которая нарубит меня на куски. Вскоре меня оглушает тошнотворная вонь подвала. Я снова задыхаюсь в ужасе абсолютной тьмы и безмолвия. Что есть сил молюсь, чтобы это закончилось, чтобы я исчезла. Я прошу о смерти, я умоляю ее прийти и забрать меня. Вот это означали слова «медитация на смерть»?
Однажды ночью, когда мы втроем спускаемся в подвал, мой высоченный отец забывает наклониться и с разгону врезается лбом в металлический брус. Мое испытание немедленно забыто. Когда отец ранен или болен, все сразу же прекращается, пока он не поправится. Так что мы спешим обратно по лестнице, чтобы полечить его рану. Я испытываю тайное облегчение, но при этом чувствую себя виноватой. Я плохая дочь, если радуюсь ранению отца. Плохая дочь, которой придется заплатить за свои плохие мысли.
Мне не приходится ждать слишком долго. В следующем месяце отец не идет со мной, когда я спускаюсь в подвал. На пути вниз я замечаю, что кусок желтого поролона приклеен там, где он в прошлый раз ударился головой. С внезапной вспышкой ностальгии вспоминаю неожиданное счастье, которое ощутила тогда. Итак, я действительно
