Не верь тому, что скажет Готфрид. Хотя по большей части в вашем измерении это вполне сойдет за правду.
Человек сидит напротив Малин.
Старость изменила его лицо, нос сделался широким, мясистым и красным, землистые щеки ввалились. Он одет в бежевого цвета больничные штаны из плотной хлопчатобумажной ткани, не скрывающие худобы его ног. Белая рубашка тщательно выглажена.
Глаза.
Как он видит? Ведь он слеп.
Вероятно, благодаря старческому инстинкту. Только жизнь может научить нас чему-нибудь. Когда Малин смотрит на него, она снова вспоминает лето, проведенное в больнице. Почему-то одни пожилые люди могут примириться с фактом, что большая часть их жизни уже позади, и воспринимают старость как отдых, а другие яростно возмущаются тем, что скоро все закончится.
— Не беспокойтесь, фрекен Форс, — ведь вы фрекен, не так ли? Теперь я различаю только свет и темноту, так что вам нет необходимости смотреть мне в глаза.
«Этот из спокойных», — думает Малин и наклоняется вперед, стараясь говорить четко и громко:
— То есть вы знаете, зачем я здесь?
— Со слухом у меня все в порядке, фрекен Форс.
— Простите.
— Мне читали о том кошмаре, который случился с сынком Калле-с-Поворота.
— Калле-с-Поворота?
— Да, так звали отца Бенгта Андерссона. Дурная кровь в этой семье, дурная кровь. Мальчик ни в чем не виноват, но что можно поделать с этой кровью, с этой дьявольской неугомонностью?
— Вас не затруднит поподробнее рассказать о Калле-с-Поворота?
— О Калле? Не затруднит, фрекен Форс. Рассказывать — единственное, что мне теперь осталось.
— Прошу вас.
— Калле-с-Поворота считался легендой этого места. Говорят, предки его были из тех бродяг, что селились на пустыре по другую сторону Муталы, за поселком, вблизи поместья. Но я не знаю. Ходят слухи, что родители его приходились друг другу братом и сестрой, но жили в поместье как муж и жена. И что они платили бродягам, чтобы те воспитывали его. Поэтому Калле-с-Поворота стал тем, чем он стал.
— Когда это было?
— Я думаю, Калле появился здесь в двадцатые годы или в начале тридцатых. Тогда все было по-другому. Имелась фабрика, и фермы, и поместье. Но ничего больше. С самого начала Калле держался особняком. Он был, как бы это объяснить… словно насквозь черным. Не только с лица, но и внутри. Он был точно приговорен к сомнению, к вечной неопределенности, от которой впадал в тоску и лишался рассудка, порой даже не понимал, где находится. Говорили, что это он поджег амбары в поместье, но никто не знает. Когда ему было тринадцать, он не умел ни читать, ни писать: учитель выгнал его из школы в Юнгсбру. И тут впервые попал в руки ленсмана,[25] потому что украл яйца из курятника крестьянина Тюремана.
— Тринадцать лет?
— Да, фрекен Форс. Вероятно, он был голоден. Может, бродяги устали возиться с ним? А может, господам из поместья надоело платить за него бродягам? Со всем этим не так-то просто разобраться, вот единственное, что я знаю.
— С чем?
— С отношениями родителей и детей.
— Ну а потом?
— Он исчез, Калле, и не появлялся много лет. Говорили, что он ушел в море, говорили о Лонгхольме,[26] о разных страшных делах: убийстве, изнасиловании детей. Но что мы знаем? На море он точно не был, это я могу сказать наверняка.
— Почему?
— В войну я оттрубил свое в торговом флоте и знаю, каковы моряки. И Калле-с-Поворота не был моряком.
— Кем же он был?
— Прежде всего, бабником и пьяницей.
— Когда он вернулся сюда?
— Примерно в середине пятидесятых. Одно время работал механиком в гараже при фабрике, но долго не продержался. Потом помогал на фермах. Когда был трезв, то работал за двоих, а потом его снова тянуло…
— Тянуло к чему?
— К девочкам и спиртному. Кто из тамошних работниц, служанок или крестьянок не знал Калле-с-Поворота! Он был королем танцев в Народном парке. Даром что ему не давались буквы и цифры! На танцплощадке отбивал, словно копытами. Обворожительный, как дьявол! И всегда получал то, что хотел.
— А как он выглядел?
— В этом как раз и была его тайна, фрекен Форс. Женщины не могли ему противостоять, а выглядел он как хищник в человеческом обличье, как сама звериная ненасытность: грубый, плотный, с близко посаженными черными глазами, с мордой, словно высеченной из черного мрамора.
Готфрид Карлссон смолк, будто давая возможность юной гостье представить себе этот образ воплощенной мужественности.
— Таких сейчас нет, фрекен Форс. Хотя здесь по-прежнему полным-полно неотесанного народа.
— А почему его прозвали «с поворота»?
Готфрид кладет свои дряблые, в пигментных пятнах руки на подлокотник инвалидного кресла и отвечает:
— Это случилось в конце пятидесятых или начале шестидесятых. Я работал тогда мастером на «Клоетте». Калле каким-то образом удалось раздобыть денег, и он купил участок земли со старым деревянным домом, крашенным в красный. Это внизу, у Вестерса, всего в нескольких сотнях метров отсюда, у поворота в туннель под большой автотрассой, которая сейчас называется «Андерс Вег». Туннеля тогда не было, а на месте дороги находилась роща. Я бывал там, он приглашал меня к себе, так что я знаю. Для того времени он заплатил большую сумму. Тогда в Стокгольме ограбили банк, и ходили слухи, что деньги оттуда.
И вот он встретил женщину, мать Бенгта, Элизабет Теодорссон. Крепкая, будто укорененная в этой земле, она, казалось, должна жить вечно. Однако на самом деле все вышло иначе.
Старик напротив Малин несколько раз вздохнул и прикрыл глаза.
Рассказ уже закончился или он перенапрягся, устал копаться в памяти? Или ему надоел этот разговор? Но Готфрид снова открыл глаза, мутные зрачки заблестели:
— И с тех самых пор, как он купил этот дом, он и стал зваться Калле-с-Поворота. Если и раньше все знали, кто такой Калле, то теперь у него появилось прозвище. И я думаю, что этот дом и стал началом конца Калле. Он не был создан для того, что называется нормальной человеческой жизнью.
— А потом родился Бенгт?
— Да, в шестьдесят первом, насколько я помню, но еще до того Калле-с-Поворота попал за решетку.
Готфрид Карлссон снова прикрывает глаза.
— Вы устали?
— Нисколько, фрекен Форс. Устану не раньше, чем кончу рассказывать.
На обратном пути Малин заходит в комнату медсестер.
Сестра Херманссон сидит на привинченной к стене скамье и выводит синими чернилами буквы на какой-то диаграмме.
— Ну? — Она поднимает глаза.
— Все хорошо, — отвечает Малин. — Хорошо.
— Набрались мудрости?
— Причем оба.
— Готфрид Карлссон учился на этих курсах в университете, после того как вышел на пенсию. Они сделали его странным. Представляю, какую чушь он вам впаривал! Ведь он говорил о курсах?
— Нет. Ни слова.
— Ну, тогда я умолкаю, — говорит Херманссон и возвращается к своей диаграмме.
Внизу, у входа, больше нет стариков в инвалидных креслах.
На улице, куда Малин выходит через «вертушку»,