1

У лейтенанта Сен-Тьерри было красивое лицо, вот только нос смотрел немного вкось. На это можно было бы и не обращать внимания, но кривоватый нос считался фамильной чертой. И лицо у лейтенанта отличалось выразительностью, правда, он слишком часто вставлял в правый глаз монокль, и не потому, что страдал легкой близорукостью, а потому, что хотел придать лицу выражение невозмутимости. Именно такое выражение соответствовало представлению лейтенанта о собственной персоне. Суровые годы, проведенные в коллеже, тяжелый опыт первых лет военной службы, гарнизонная скука, мизерное жалованье… Другой бы точно решил, что молодость пропала, но Сен-Тьерри придавал своему статусу большое значение и был искренне убежден в своем важном общественном положении, и это с лихвой искупало все тяготы жизни.

Для курсантов он сразу стал главным, легко завладев их умами. За обеденным столом и в спальнях по вечерам только и обсуждали, что цвет его гимнастерки, пилотку и перевязь полевой формы, его хлыст, крест «За боевые заслуги», полученный на Лотарингском фронте, вспышки притворного или неподдельного гнева, его распекания и редкие похвалы. Некоторые даже навострились подражать интонациям его голоса и походке. И не бывало вечера, когда кто-нибудь не просил:

— Ну-ка, Бобби, изобрази Сен-Тьерри!

Некоторые курсанты, например Бруар и Фонтен, подражали ему совершенно серьезно, причем неосознанно. В его присутствии все вдруг впадали в детство и снова превращались в школяров. Обнаружилась невероятная вещь: оказывается, Сен-Тьерри и сам до конца еще не вышел из юного возраста. И это было как открыть ребенку, что на самом деле нет никаких взрослых. Ведь в каждом следующем периоде жизни у человека обязательно остается что-то от предыдущего, со всеми его сомнениями, иллюзиями и слабостями.

В первые дни курсанты осваивали амуницию, карабины, изучали книги по теории, переходя из аудитории в аудиторию, заполняли «личные карточки» для инструкторов по каждой специальности.

У курсантов уже стали вырабатываться определенные навыки: они научились находить кратчайшие пути в столовую в лабиринтах коридоров и лестниц; в комнатах старались не садиться на край скамейки, чтобы не перевернуться, аккуратно вешали пилотки на гвоздь, чтобы не зацепиться.

В свободные часы все толпились либо у школьных портных и сапожников, где проверяли на ощупь ткани, взвешивали на ладонях куски кожи, сгибали локти и колени, чтобы тщательно пригнать обмундирование, либо у шорников и оружейников — среди сумок, кобур и сабель. А иногда подолгу пропадали на ипподроме, наблюдая, как всадники вскакивают в седла, спешиваются, снова вскакивают и снова спешиваются — и так в течение четырех часов.

Во дворах вокруг манежей, да и вообще повсюду, стоял смешанный запах соломы, навоза и терпкого лошадиного пота.

Койки надлежало каждый день расставлять в аккуратное каре, симметрично и единообразно. Любой предмет, имевший хоть малейшую индивидуальность, убирался с глаз долой. Волосы на головах следовало смачивать водой. Все должны походить друг на друга, и этим достигалось единство в бригаде.

В первое воскресенье в половине шестого утра в открытые окна комнаты номер 290 вместе с нарождающимся днем и утренним воздухом проник легкий перезвон колоколов. Он никого не разбудил, поскольку звучал очень далеко, где-то там, за рекой, в тумане. В шесть часов, когда встало солнце, раздались новые удары колокола. Это звонили во всех городских пансионах для девочек: «Раскаявшиеся грешницы», «Сиротки» и «Маленькие сестры всех бедных».

Затем раздался «ангелус», возвещающий молитву Богородице, и все церкви в каждом квартале — и церковь Святого Петра, зажатая между старыми домишками, и Нотр-Дам-дез-Ардильер, и Сен-Жан, и Сен-Николя, и колокольня, и церкви пригородов Баньо и Нантильи — начали созывать прихожан на первое богослужение. Кроме тех, кто спал в комнате номер 290.

Наконец школьные часы на крыше пробили семь. И сразу же, на час позже, чем обычно, затрубили подъем.

В это утро все трубы как одна играли мелодию «А ты знаком с девкой из Нанси?»

Под одеялом задвигались длинные ноги Мальвинье, а Юрто, переворачиваясь на другой бок, заскрипел сеткой кровати. Наступило воскресенье.

Однако Эмманюэль де Монсиньяк сразу же вскочил, густые черные волосы падали ему на лоб. Он быстро повернулся к стене лицом, сложил руки, выпрямился и, в чем был — в длинной ночной рубашке с красной каймой, — начал молиться, явив миру остатки тонзуры. Потом он взял бритву, салфетку и бесшумно направился к двери.

—   Ты куда? — тихо спросил Мальвинье.

—   Тороплюсь к мессе.

—   Опоздал. Первая была в семь, а большая месса состоится в десять.

—   Жаль! Невелика заслуга — явиться к большой мессе.

Понемногу все начали просыпаться. Лервье-Марэ, в пижаме цвета морской волны, отчаянно скреб обеими руками лохматую голову. Бобби, пожаловавшись, что не выспался, принялся играть со своей собачкой.

Мальвинье, со шваброй в руках, вертелся и пританцовывал на длинных ногах. Гийаде спал, укутавшись с головой в одеяло.

Около восьми вошел Курпье, как всегда аккуратно одетый и причесанный, в начищенных ботинках, с круглыми розовыми щеками, по которым только что прошлась бритва. Уроженец Бордо Макс Курпье был любимцем бригады; в свои восемнадцать лет он едва выглядел на шестнадцать.

— Бебе, будь умницей, — сказал Бобби, — раздобудь нам что-нибудь на завтрак.

Курпье, добивавшийся дружбы комнаты номер 290, спустился в столовую и вернулся оттуда с чашками дымящегося кофе с молоком и целой горой горячих круассанов.

Как и в день приезда, они оделись в парадную форму, и только Мальвинье, как и тогда, остался в полевой.

—  Кто пойдет к мессе? — спросил он. — Лервье, ты идешь?

—  Да-да, конечно, — отозвался Лервье-Марэ, который не был на мессе уже несколько лет.

—  По пятницам служба тыловая, по субботам служба полевая, по воскресеньям служба религиозная! — отчеканил Бобби, подражая