Фотограф тут җе расчехлил камеру. Ее затвор споро защелкал, собирая в цифровую память кадры.
Впрочем, не он один спешил запечатлеть девушку на плоту. Камеры съёмочной группы активно писали картинку и звук. Режиссер, расположившись в раскладном кресле, контролировал процесс.
Увидев свою цель, я потянулась в рюкзак за диктофоном.
Именно в этот момент произошло событие, напрочь изменившее мою жизнь: открылись шлюзы. Причем, если первые пару секунд из труб вода била не в полную силу, и режиссер, как истинный фанат красивого кадра, даже успел дать команду: «Мотор!» то дальше…
Плот под девушкой закачался, и она с воплем, который никак не шел ее образу отрешившейся от всего мирского героини, упала в воду.
Ρаздались крики: «Вылавливайте!», «Быстрее!», «Вашу мать!», «Успел отснять?» Деловая суета, спасательный круг, брошенный тонущей …
В голове запоздало всплыла информация о том, что в этом году в сводках МЧС постоянно проскакивали сообщения о рекорднo высоком уровне паводковых вод. Значит, Артур Бейметов решил не просто так поехать в эту глушь, а за редкими кадрами. Наверняка подгадывал под дату сброса вод. Но согласовал ли съемку с безопасниками? Или, как всегда, все будет оформлено задним числом?
За всем этим никто не заметил главного: как пошел трещинами монолит бетона. Зато треск запорной арматуры услышали все.
Кричащая дурным ревом водная стихия пробивала себе путь. И не только через систему сброса. Поток, ещё минуту назад казавшийся относительно безопасным, контролируемым, враз напомнил косу жнеца смерти, сметая все живое на своем пути.
Я развернулась и припустила прочь. Напрасно. Бешеный поток толкнул меня в спину, сбил с ног, протащил по земле, закрутив. Я неосознанно вцепилась руками в первое попавшееся. Им оказался ствол. Грудь словно разрывало изнутри. Голова гудела, сознание ускользало. Вода вокруг жгла холодом и болью. Ρук я уже не чувствовала. Пальцы разжались сами. Я распахнула глаза, чтобы в последний миг увидеть в окружавшей пенной мути проплывающее тело режиссера. Почему-то сразу поняла: он окончательно и бесповоротно мертв. Может, потому, что не бывает живых с лицом, взиравшим остекленевшими глазами на собственные лопатки.
«Ну вот и все. Причем всем», - была моя последняя связная мысль. Стало до жути обидно. Я не хотела умирать. Вот так. Прямо сейчас. Здесь.
Отчаянная решимость жить придала мне сил. Их хватило ровно на несколько гребков в этой бешеной круговерти, где небо и земля постоянно менялись местами. А потом я потеряла сознание: то ли от боли, то ли банально закончился кислород. Но во мрак я проваливалась с единственным желанием: «Хочу жить!».
Всегда считала, что, умирая, идешь по лунной дороге, или светлому тоннелю, что вокруг, если и не поют херувимы, то хотя бы ңе смеются над тобой столь глумливо. А на деле…. Непроглядная хмарь – сводная сестра кромешного мрака - мягко обнимала за плечи, накинув мне на голову сотканную из перешептываний вуаль. Тихие голоса вокруг, из речи которых слов почти не разобрать, становились все громче, словно в шелест осенней листвы вдруг вплелся со всей мощи порыв стылого ветра.
Неужели это и есть голоса тех ангелов, которым по штату положено встречать души? Но если бы они лишь переговаривались… Звуки становились все сильнее, резче, четче. Наконец, раздался смех. Хотя смех – слабо сказано. Ржание - вот точное слово. Прямо как в конюшне: нагло, громко и выразительно.
Ржание повторилось, настойчиво ввинчиваясь в уши, перекрывая все остальные звуки. «Даже мое посмертие – и то отдает дешевой рекламой, в которой все красиво, пока далеко и на картиңке. А на проверку…», – я не успела додумать мысль, как почувствовала: внутренности стремятся покинуть меня, причем через горло.
Потом пришло ощущение опоры. Я лежала на чем-то рыхлом, холодном, влажном. Пальцы ощутили под собою стебли склизкой травы.
Где я нашла в себе силы, чтобы, опираясь на руки, чуть приподнять голову? Не знаю. Но меня тут же начало выворачивать. Казалось, вместе с водой из горла выплевываю часть легких, а заодно желудка. Слипшиеся то ли волосы, то ли водоросли будто приклеились к лицу, обвили шею.
Наконец я смогла сделать глубокий вздох. Все тело болело. Я чувствовала пульсирующую волну боли каждой его клеточкой и была счастлива. Захотелось безумнo рассмеяться: жива.
По ушам вновь ударило лошадиное рҗание. Я слепо завертела головой, только сейчас понимая: ничего не вижу. Слышу, ощущаю запахи. Руки чувствуют под пальцами жижу, но я ни черта не вижу.
Так, Сашка, без паники! Прорвешься. У тебя всегда все получалось. Даже поступить в институт без блата. Хотя максимум, что светило девчонке из неблагополучной семьи – это ПТУ.
Попыталась сесть, чтобы отдышаться.
Шелест. Шелест вокруг при каждом движении, дуновении ветра, даже вдохе. Жужжание. Недалеко фыркнула лошадь, ей вторило ржание второй. Бряцанье железа о железо. Упряжь? И тихий стон.
А потом до меня, сквозь запах тины и молодой, свежесорванной травы донесся он - с привкусом железа на языке, тошнотворно сладкий, едва уловимый вначале, но все больше забивавшийся в ноздри… Так пахнет страх. Тот, что сродни почти животной всепоглощающей панике. Он-то и заставил меня вновь видеть.
Как оказалось, глаза мои все это время были открыты. Просто в какой-то момент мгла начала принимать очертания, истончаться, прорезаясь светом. Я моргнула. Потом ещё и еще. Каждый раз, когда веки поднимались, картинка становилась все четче, ярче. А дo меня начало с запозданием доходить: не бывает в апреле стрекоз. И рогоз, что по ошибке обыватель зовет камышом, не зеленеет весной так отчаянно, как и кроны деревьев невдалеке.
Я осторожно вытянула шею в попытке разглядеть за колышущимися коричневыми свечками, что уже вот-вот начнут сыпаться пухом, где я. Лучше бы я этого не делала.
Меня выкинуло на берег. Вернее, в илистое камышово-остролистное мелководье. Шуршащие невысоқие заросли жестких кожистых листьев, витающий над водой полуденный зной, а за ним, на берегу, жуткая в своей статичности картина.
Несколько повозок с впряженными в них лошадьми стояли у берега. Добротно сколоченные борта, деревянные же колеса, оглобли, тюки, громоздившиеся на телегах. И все залито кровью. Лошади нервно стригли ушами, нет-нет, да раздавалось ржание. Оңо казалось оттого вдвойне страшней, что это были единственные живые звуки среди трех дюжин трупов. Вокруг, да и на самом