Тут мне захотелось горько усмехнуться, ну да, судя по всему, перепугавшиеся рабочие, поняв, что под завалами не оборванка, переполошились, что им влетит. Но дальнейшие слова старухи разрушили мое вроде бы логичное предположение.
– Когда поняли, что ты еще вроде как живая, и вызвали целителя, этот шаромыжник, который лечить–то толком не умеет, лишь амулетики свои прикладывает, и заявил: умирает маг, да еще и огненный.
Я все еще не понимала, к чему клонит карга. Видимо, увидев на моем лице полную растерянность, старая сжалилась:
– Ты откуда такая взялась? Вылупила на меня свои гляделки… Будто не знаешь, что маги просто так по путям лабиринта за грань уйти не могут – им силу девать куда–то надо. А ты рвануть могла. И это – рядом с наполовину построенным кораблем! Аккурат там, где все ихние моторы–двигатели, с уже сидящими внутри ентими демонами окаянными…
– Элементалями, – машинально подсказала я.
–… Вот–вот, енлименталиями, – крякнула спикерша. – Они же, собаки, наружу вырваться могли и весь корабль разворотить… Да Олафа за такое в кандалы бы и на каторгу.
Старуха выдохнула, видать, выговорилась, спустила пар и уже спокойнее спросила:
– Ну ты как, умирать раздумала?
Для меня же сказанное оказалось ушатом ледяной воды, и вместо ответа я прохрипела:
–А почему я жива осталась?
Старушня нахмурилась, поджала губы, видимо, вопрос ей не понравился.
– Расскажу все, если обещаешь не подыхать в ближайшую неделю.
Я лишь кивнула, и, видя недоверчивую гримасу приземистой и стройной, как шарик, хозяйки, для верности прохрипела «клянусь». Она же, ухмыльнувшись, развернулась и … ушла.
– А как же… –
Я почувствовала, что меня надули. Наглым образом обманули, когда из–за занавески донеслось:
– Так я же не обещала, что прямо сейчас. Мне недосуг пока с тобой калякать. Скоро придут на ужин, а кормить нечем.
Зато завозившиеся у стенки пацаны потянулись и сели.
Как позже выяснилось, звали их, оказавшихся близнецами, Томом и Тимом. Семилетние, с голыми пятками и в драных штанах, чумазые. У первого только что выпали два передних зуба, второй щеголял фингалом. И оба были до жути горды этими отметинами. Им, в отличие от Фло (а именно так звали старуху) жуть как хотелось узнать что–то новое. А самым новым в этой каморке была пришедшая в себя я.
Они наперебой закидали меня вопросами: кто я, откуда, почему решила умереть (отчего и эти двое решили, что случившееся – мой добровольный выбор), и правда ли, что в синематографе жуть как интересно?
Признаться, последний вопрос поставил меня в тупик окончательно. И за него–то я и ухватилась, как за спасительную соломинку: остальные ответы заставляли бы вспомнить о предательстве и смерти.
– А почему у меня спрашиваете про синематографический театр?
Тим авторитетно шмыгнул носом:
– Так когда тебя принесли только, сразу стало ясно, что ты из богатых… А они, знамо дело, по синематографам–то точно шляются… – а потом он почесал макушку и солидно добавил: – К тому же простые люди так не разговаривают.
Видимо, под «простыми» пацан подразумевал себя.
– А как надо? – просипела я, решив поддержать разговор. Смысл лежать, таращась в потолок и перебирая в голове воспоминания, от которых было легко сойти с ума, не хотелось. Уж лучше терзать свои связки и горло, чем душу.
– Если уважаешь человека, зачем ему в лицо «вы» говорить? – недоуменно, словно я спросила сущую глупость, удивился малец. – Вон, я Тому, – тут он ткнул пальцем в молчавшего близнеца, – никогда не скажу «вы». И друзьям, и даже ба, всегда говорю «ты». А все потому, что я их у–ва–жа–ю, – протянул в заключение он.
Его слова заставили меня задуматься: а ведь и вправду: светское лицемерное «вы» позволяет отгородиться, создает барьер. Сразу же вспомнились бесчисленные гувернантки и бонны, которые обращались ко мне, пятилетней, только на «вы». А если подумать, какое «вы» имеет отношение к сидящей на дереве и болтающей ногами в разодранных чулках пигалице?
Вдруг вспомнилось, как меня, испачканную грязью с ног до головы, бонна стаскивала с хряка. На этом почтенном складе будущего бекона я решила прокатиться с ветерком, начитавшись историй о бесстрашных кочевниках ушедших эпох. Мне тогда исполнилось семь. Хряк, которому была отведена роль почетной скаковой свинки, я полагаю, оказался не намного младше.
В загородном доме конюшни не было. А вот хлев, вернее, сарай, где квартировали куры, хозяйничали козы и до этого счастливо жил свин, был. Он скромно приютился за полосой малинника и вишневым садом, дабы не раздражать своим видом хозяйские взоры. Но что такое полоса препятствий из зарослей малины для пытливого детского ума?
Вот и я, вооружившись поясом от маминого пеньюара взамен уздечки и прихватив папин кашемировый шарф вместо седла, пошла объезжать хряка. Свин до моего появления блаженно нежился в луже и похрюкивал от удовольствия. Как закрепляла на нем импровизированное седло и упряжь – отдельная история, но спустя полчаса я лихо скакала на взбесившемся поросе, и мы горланили на всю округу в два голоса.
Помнится, тогда пробороздили любимую мамину клумбу перед парадным входом в особняк, сорвали еще не досохшую простыню с веревок на заднем дворе и вспахали площадку для крикета, превратив ее в гольфовую.
Когда же энтузиазм хряка иссяк, и он остановился, бонна стянула меня с хребта животины и начала отчитывать. Причем безо всяких «вы» и «ваша светлость». А матушка застала эту сцену. И родительницу больше поразило не то, что я испортила кучу всего, а то, что меня тянут за ухо, обращаясь при этом исключительно на «ты».
Эсма получила расечёт в тот же вечер. Мне было безумно жаль ее. Ведь она оказалась одной из немногих бонн, которая была не просто бонной, а кем–то большим. Я тогда, помнится, плакала всю неделю, прося матушку вернуть Эсму. Но родительница осталась непреклонной. И гордое материнское «прислуга должна знать свое место» я запомнила.
А вот сейчас, услышав иную версию, что «вы» – это обращение скорее лицемерное, чем уважительное, от Тима, подумала: а может, моя бонна просто была ко мне более человечной, душевной и искренней?
– Вот я тебя, между прочим, никаким «вы» не обидел, – продолжал свои рассуждения близнец, а потом, сменив гнев на милость, вопросил: – А как тебя звать?
И тут же, не дав