Двадцать четыре года я живу в этой квартирке. Могу даже представить, как, глядя на меня светлолицую, в этой же самой комнате моя мать с улыбкой произнесла:

«Вот и Наташа наша наелась. Бабушка, — обратилась она к пожилой женщине, — тебе нравится имя — Наташа?

— Хорошее, — только как не назови, — безотцовщина, — сокрушалась пожилая женщина, а потом добавила с улыбкой: — Всё одно, вырастим и выучим, не хуже других будет! Врачом станет. Правда, внученька?»

Теперь этих женщин в комнате больше не было. Я была одна, одна в этой комнате и на всём белом свете. Был ещё Степаныч, но он всего лишь сосед, хороший верный друг. Но не отец. Отца я не знала. Кто он? Что? Мама не говорила. Я не спрашивала. Ушла однажды на вызов, она врачом-терапевтом работала, и больше не вернулась. В полиции сказали: погибла при невыясненных обстоятельствах. А чего тут выяснять — убили и бросили за гаражами.

Потом умерла бабуля. И я осталась одна.

В графе отец — у меня прочерк. Слово «отец» — для меня эфемерное, несуществующее.

Ох, какая тяжёлая ночь. Мне же надо поспать. Но не спится.

— Мама, ма-ма, открой, — сначала тихо, потом громче раздалось из-за двери моей квартиры.

Я разлепила глаза, вслушалась. Нет, показалось. Снова сомкнула ресницы, намереваясь поспать. Виданное ли дело: будить людей в три часа ночи.

— Мама, открой, — и тихий стук в дверь поднял меня с постели.

— Ну, что за шутки, — поднимаюсь и иду к двери, — кому не спится в ночь глухую.

А про себя подумала: «Ох, врежу сейчас кому-то!» — и, прихватив на всякий случай швабру, пошла открывать дверь

Знала бы я, кто стоит там, за дверью, забаррикадировалась бы и не открывала до утра, а ещё весь дом подняла на уши: слышимость ещё та: в одном месте чихнёшь — в другом ответят: будь здоров.

Но я шла с решимостью отучить хулигана будить людей по ночам, особенно тех, кому рано вставать, кому утром сдавать зачёт профессору Семёнову, а потом работать, не разгибая спины, в реанимационном отделении.

— Ну, кому тут потребовалась мама? — рывком открыла давно не крашенную дверь, надеясь застать хулигана врасплох, и испуганно попятилась назад. Нет, это были не хулиганы.

На пороге моей чистенькой, ухоженной однокомнатной квартиры, но с потёртыми обоями, со старыми занавесками, стояли трое мужчин в чёрных куртках и таких же джинсах. На кого они были похожи? Сразу бы я не ответила. А потом, немного успокоившись, сказала бы: старший на Шуфутинского. Такое же объёмное лицо, борода в пол-лица, властный оценивающий взгляд, крупная фигура. Только откуда было взяться певцу на пороге нищей квартиры.

Едва дверь открылась, меня не спросясь, они тут же ввалились в квартиру, озираясь по сторонам и быстро закрывая дверь.

— Вы кто? Вы зачем? — только и смогла произнести, потому что у одного из мужчин, так похожего на зека, в руках я увидела пистолет и медленно попятилась назад. Кровь мгновенно отлила от лица и всех четырёх конечностей. Попыталась закричать — пропал голос. Хотела вздохнуть — перехватило горло. Я почувствовала запах смерти в воздухе и вкус смерти на своих губах. Этот запах и вкус принесли они, люди в чёрном. Я только открывала рот, как рыба, выброшенная на берег, но один из непрошеных гостей, тот, что постарше, гаркнул:

— Орать не советую. Мы ничего тебе не сделаем, если будешь правильно себя вести.

— А правильно, это как? — голос наконец-то вернулся.

— Сиди тихо и не отсвечивай. Мы посидим до утра и тихо уйдём. Тогда и овцы будут целы, и волки сыты. Поняла, птаха? — хриплым голосом втолковывал тот, что постарше. А сам пристально всматривался в меня, шарил глазами по лицу, по фигуре в старой, потёртой пижаме.

Я послушно закивала: «Тем более, неизвестно, что может произойти, если я разорусь и разбужу весь дом, а так, может, и правда, посидят и уйдут».

По пистолету в руках у бандита, я теперь поняла, кто они, люди в чёрном. Но, похожий на зека, наконец-то, спрятал пистолет за спину.

А я всё пятилась и пятилась назад, к стене, что разделяла две квартиры: мою и Степаныча. Кричать не разрешили, а про стучать никто ничего не говорил. Если посильнее постучать в стенку, тот он прибежит. Но останется ли живой — это неизвестно. И я решила посмотреть: что будет дальше. «Главное — не бояться, главное — не трусить, — убеждала себя я, — сказали же: посидят и уйдут».

А старший из бандитов всё не сводил с меня глаз. Он словно узнавал кого-то и не узнавал. Стоял молча, тем более присесть-то было некуда.

— Даа, небогато живёте, — это ожил тот, что походил на зека, — Старый, как в анекдоте: вор забрался в квартиру, а там… ну, вот, как тут… огляделся и положил на стол пятихатку.

— Пятьсот рублей, — поправил тот, что помоложе. Бледный, в окровавленных брюках, присел на стул прямо у самой стены, кривился от боли.

Я метнула на него взгляд и ахнула:

— Да, он же кровью истечёт! Что ж вы молчите!

Молодой, лет двадцати, парнишка, очевидно, был ранен. Но друзьям его до него будто и не было дела, или он боялся их и терпел боль.

А во мне, до сих пор скованной страхом от присутствия непрошенных ночных гостей, проснулся родовой инстинкт: человеку плохо, ему надо помочь, и неважно, кто этот человек.

Этот инстинкт или потребность я впитывала с молоком матери — в ночь и в полночь спешившую к заболевшим людям. Врач терапевт, мама никогда не отказывала людям в помощи, пока сама не погибла при невыясненных обстоятельствах. Вот так ушла на вызов десять лет назад и не вернулась, оставив меня, четырнадцатилетнюю дочь, на попечение пожилой уже женщины.

— Ты, как тебя, — как и не было страха, — бросила я любителю рассказывать анекдоты, — помоги ему лечь на диван, быстро.

Тот изумлённо оглянулся: козявка вздумала командовать, — но рык того, что постарше: «Говорят тебе, помоги!» — заставил послушаться.

Его сощуренный взгляд прожигал меня насквозь, когда я занялась пострадавшим.

— Потерпи, потерпи, миленький, — я погрузилась в свою стихию.

ПРОДОЛЖЕНИЕ.

Уже два года подряд подрабатывала санитаркой в одной из клиник города. Порезы и раны, ожоги, нарывы, опухоли — с чем только не приходилось сталкиваться, и меня не остановил вид крови. Но, когда разрезала окровавленную штанину и осмотрела рану — изменилась в лице: в бедре, прямо посередине, довольно глубоко сидела пуля. «Огнестрел», — пронеслось в голове.

— Слушайте, вы, — как можно спокойнее, не выдавая дрожи, охватившую всю меня, — у него пуля в бедре. Я не имею права делать такие операции — это раз, и я должна сообщить в полицию…

— Только рыпнись, — зек опять направил на меня пистолет, — такая же пуля раскроит тебе череп.

— Выслушай, дурень! — страх придал