Когда в декабре Хемингуэи поехали кататься на лыжах, Файф отправилась с ними. Они очень быстро привыкли к этой жизни втроем, будто у них в постели уже давно было отведено для нее место. По утрам Эрнест работал, а Хэдли и Файф читали у огня или возились с Бамби. По вечерам все вместе играли в бридж, Хэдли вечно проигрывала, но к тому моменту она обычно успевала выпить достаточно хереса, чтобы не переживать. Хэдли знала, что Эрнест и Файф встречались без нее, когда в январе Эрнест заехал в Париж по делам, прежде чем отправиться в Нью-Йорк. «По-моему, его стоит предупредить, что я повисну на нем, как мельничный жернов, прилипну, как лишай, и оплету, как зимний плющ», – писала подруге Файф, обращаясь к ней «мое сокровище». Хэдли старалась думать только о лыжах и снеге.
Она вернулась в Париж, когда мутные ручьи уносили в реку весенние лепестки, а в воздухе было столько пыльцы, что щипало глаза. Хэдли казалось, что все еще можно вернуть. В конце концов, никаких улик нет: ни следов помады, ни запаха чужих духов на его одежде, ни любовных писем. До Хэдли даже никаких слухов не доходило. Это всего лишь флирт. К тому же Файф непрерывно болтает о своих любовниках. Хэдли убедила себя, что попросту ревнует.
Возможно, ей стоило тогда внимательней вчитаться в письма подруги. В них ведь сквозило это присущее богачкам ощущение собственного права: что она достойна владеть чем-то необычным лишь на том основании, что ей очень этого хочется, – будь то велосипед, платье от Скиапарелли или чужой муж. Легкость, с которой Файф очаровывала людей, заставляла Хэдли чувствовать себя совершенно непривлекательной. Она все чаще забывала отвечать на письма подруги. «Хэдли, милая, – писала Файф в ту зиму. – Тут обнаруживается серьезная недостача писем с твоей стороны. Нельзя ли как-то урегулировать этот момент, выдав почте премиальные за срочную доставку?»
«Оставь в покое моего мужа», – хотелось написать Хэдли. А может, даже сказать это Файф в глаза. Но она этого так и не сделала.
Их выдало короткое письмо.
Эрнест вложил его в один из своих блокнотов, который бросил в бюро вместе с остальной почтой. Он знал, что после происшествия с чемоданом Хэдли не станет там рыться. Сперва Хэдли даже не поняла, что на этом клочке бумаги что-то написано рукой ее подруги, ведь Файф всегда пользовалась пишущей машинкой, которую ей выдали в «Вог». Но это было написано от руки, крупным, нахальным и поспешным почерком. Хэдли даже не понадобилось читать, она сразу все поняла – на письме стояло имя Эрнеста. Файф всегда адресовывала свои послания Хэдли или Хэдли и Эрнесту, но никогда еще не было писем лично ему…
Дорогой Эрнест!
Это не письмо, я просто спешу сообщить тебе: я думаю, что твой друг Роберт К. Бленчли дико шикарный – и мне он очень, ОЧЕНЬ нравится.
Полин* * *Как мог Эрнест допустить, чтобы Файф так неприкрыто разжигала в нем ревность?! Ведь он всегда желал оставаться единственным полновластным хозяином отношений. Что значило это послание? Можно ли считать его очевидным доказательством их романа? Может, ей просто чудится скрытый подтекст там, где его нет?
– Хэш! – окликнул из гостиной Эрнест.
Трясущимися руками она сунула письмо Файф обратно в блокнот и захлопнула бюро. Он сидел в круге света от газовой лампы, брови насуплены – обычно это означало, что он глубоко задумался. Эрнест был в варежках: они не могут себе позволить другого способа согреться, пока ему не заплатят хотя бы за несколько статей. Хэдли устроилась в кресле напротив. Она могла спросить его. Просто спросить напрямую: что у него с Файф?
На Париж опустился вечер. Эрнест работал, временами выглядывая из своего мира слов – поднимая глаза на жену и одаривая ее рассеянной улыбкой. А Хэдли размышляла, как могло случиться, что они стали несчастными супругами, между которыми маячит призрак другой женщины.
3. Антиб, Франция. Июнь 1926
Еще девять утра, а песок уже обжигает босые ступни. Эрнест и Хэдли одни. В девять утра на пляже ни полосатых зонтов, ни веселых компаний, приехавших на пикник.
С шумом и плеском они вбегают в воду и плывут наперегонки к понтону. Крикнув: «Моя взяла!», – Эрнест первым выбирается на доски и протягивает ей свою широкую ладонь. Но когда Хэдли уже почти ухватилась за нее, он быстро отдергивает руку, и Хэдли уходит под воду. Выныривает, отплевывается, бьет по воде ногами, брызгаясь на него, а он со смехом ныряет и хватает ее за лодыжку. Сплетясь телами, они борются в голубой толще, пронизанной мелкими пузырьками, пока наконец Хэдли не удается выбраться на поверхность, опершись на его голову.
Эрнест выныривает следом, жадно хватая воздух и улыбаясь так широко, что щеки морщатся. Хэдли подставляет ему соленые губы – кончики его мокрых усов щекочут ей щеки. В воде оба они одного роста.
Они плывут к берегу, под тень деревьев. Эрнест выбрался на камни, а Хэдли лежит в теплой зеленоватой воде, едва шевеля ногами. Всю прошлую неделю они отрабатывали этот трюк.
– Так нормально?
– Подплыви ближе.
Хэдли смотрит на горизонт, разделяющий Антиб надвое: верхняя половинка – небо, нижняя – море. По правде говоря, забава ей не слишком нравится, но приходится соглашаться. Слышно, как Эрнест, готовясь прыгнуть, шлепает босыми ногами по камню. Он явно нервничает, и от этого ей тоже не по себе.
– Готова?
– Да.
Он тоже крикнул «готов», подавая знак, что сейчас прыгнет.
И ныряет – Хэдли ощущает, как его тело, со свистом пролетев над самой ее макушкой, входит в воду совсем рядом.
– Класс! – восклицает она, когда муж с ликующим видом вновь появляется на поверхности. Ей нравится смотреть, как меняется его физиономия, когда она его хвалит. В такие минуты он напоминает кота, которого чешут за ухом.
– Я ведь не задел тебя?
– Нет. Ты пролетел на полдюйма выше.
– Теперь ты. – Он ехидно улыбается.
– Опять дразнишься?!
– Ладно, поплыли к понтону.
На этот раз Хэдли добралась первой и болтает ногами под понтоном, давя пятками наросшие на досках ракушки. Солнце печет уже порядочно.
Они выбрались на дощатый настил, и понтон слегка просел под их весом. Эрнест притянул к себе мокрую Хэдли и заключил в объятия, на которые так щедры были эти каникулы.
– Эрнест?
Ни слова в ответ.
В Париже они предавались любовной игре куда чаще, так что Эрнест мог досконально разглядеть положения локтей, колен и шей, чтобы потом описывать их в своих рассказах. Они