Прошел почти год после того, как маму закопали в земле, а он уже нашел ей замену в лице мерзкой блондинки и по совместительству партнера по бизнесу — мисс кошмарные кривые ноги. Он представил ее как свою спутницу, намекая на то, что в будущем она может стать моей мачехой. И не нашел места лучше, как на приеме у своего инвестора. Лучше бы он не брал меня с собой, придурок. Надеюсь, я заставила его краснеть перед напыщенными толстосумами и их расфуфыренными женушками. Я закатила знатную сцену, о которой еще долго будут судачить.
— Мисс, ваш отец ждет вас в гостиной, — открывая дверь, сразу же заявляет экономка.
Я лишь бросаю на нее недовольный взгляд и поднимаюсь к себе в комнату, игнорируя все ее попытки обратить на себя внимание.
Нервный топот ножек преследует меня до лестницы.
— Дакота, я прошу вас, вернитесь. Мистер Коуэн очень переживает, он ночь не спал, обзванивая все больницы. Пожалуйста.
Экономка становится впереди, преграждая путь, но она одна из немногих, на кого я никогда не вымещала и не вымещаю свой гнев.
Пышнотелая милая миссис Данн с добрыми, как у собаки, глазами всегда была снисходительна ко мне. Именно она поддерживала меня первое время, когда я горестно оплакивала великую потерю всей своей жизни. Это потом я сорвалась, и даже ее чуткая натура не смогла угомонить взбесившуюся девчонку.
— Вы видите, в каком я состоянии? Не думаю, что отец обрадуется, если заметит, что на мне надето.
Я вру, на самом деле мне плевать, что он скажет или что подумает. Он видел меня и в обстоятельствах похлеще. Но чтобы не заваривать очередной конфликт, я все же прибегаю к подобной уловке.
— Хорошо, милая. Я скажу, что вы спуститесь чуть позже.
Прохожу мимо отцовской комнаты и замечаю, что после вчерашней разрушительной вакханалии и следа не осталось: все убрали. Мебель вернули на свои места, заменили постельное белье. Вот только зеркало и стеклянный столик уже не вернуть, они пали жертвой ночной разборки.
Ах, какая досада! Шутка, конечно же.
В своей жизни я устраивала всего лишь два погрома, и вчера был второй. Впервые это случилось еще в Нью-Йорке. Спустя пару недель после похорон я вернулась домой и наткнулась на коробки с вещами матери. Ее потихоньку принялись стирать из моей памяти. Начали с простого. Тогда я разгромила свою спальню так, что не осталось ничего уцелевшего. Это был мой первый приступ агрессии, в будущем переросший в диагноз.
Скорбь не должна переходить в гнев, потому что тогда человек становится монстром. Я стерла границы и превратилась в неуправляемое больное чудовище. Сначала были мелкие выходки, что-то наподобие побегов из дома, сильного алкогольного опьянения, невероятной раздражительности. Дальше — больше: аморальное поведение, драки, крупные скандалы. Я забросила учебу, пустилась во все тяжкие. Сложно представить хорошую девочку в такой ситуации, но, поверьте, возможно. Я действительно была милой, успешной, доброй, я была золотым ребенком таких же родителей. Но злость — это темнота. А в темноте очень легко заблудиться. И я заблудилась.
Доктора говорили, что это деструктивное поведение после психической травмы, совместившее в себе все виды агрессии. Обеспокоенный отец притащил самого лучшего психолога, для которого я стала лишь очередной подопытной мышью. Как вы уже поняли, он мне ничем не помог, а еще больше разозлил.
Не сказать, чтобы я тащусь от всего происходящего, скорее, мне даже плевать. Мне на все плевать! Индифферентность не коснулась только одного — мертвой матери (1). Мысли об ее отсутствии вызывают плохие эмоции и управляют моим буйством.
Ее не стало — не стало и какой-то части меня. Она утащила ее с собой.
Я зла на нее, на отца, на этот мир. Все из-за них. Они виноваты в том, что уничтожили во мне человечность. А теперь я постоянно слышу мольбу, которая должна побудить меня сжалиться. Но я не смогу, а главное, не захочу этого сделать.
Стук в дверь. Легкий, неуверенный. Папаша пожаловал.
Я вздыхаю так, словно кричу: «Больше не могу!» Мое шаткое терпение и правда на исходе.
— Дакота…
Он стоит возле порога, боясь начать разговор. В красных, от бессонной ночи, глазах читается усталость, боль, страдание. Я знаю, ему осточертело мое отвратительное поведение, но он ни разу так и не сорвался, не крикнул, не упрекнул. Железная нервная система. Все-таки он тот еще крепкий орешек! Я бы уже давно сослала такую дочурку на другой конец света.
— Мне нужно принять душ, — холодно говорю я.
— Где ты была? Почему у тебя царапины на ногах? Ты опять с кем-то подралась? С тобой все хорошо?
— Ох, как много вопросов, не знаю даже с какого начать. Может, ни с какого?
— Доченька, пожалуйста, поговори со мной.
— Я тебе еще вчера все сказала.
И тут я впервые вижу что-то новенькое во всей этой знакомой ситуации, знакомой беседе. Он усаживается на пол возле моей кровати и, ухватившись за волосы, начинает тихонько лить слезы. Капли соленой жидкости стекают по его щекам, цепляясь за подбородок, чтобы потом уйти в небытие.
Твою макаронину! Вот это поворот!
Он ни разу не плакал при мне. Похороны я не считаю, тогда была действительно серьезная причина. Но вот сейчас я откровенно в неком шоке.
— Господи, я думал, что с тобой что-то случилось…
— В который раз? — надевая халат, устало спрашиваю я.
— Я не знаю… сбился со счета. Я боюсь даже представить, что будет, если с тобой что-то случится. Я не смогу жить с этим.
— Маме ты тоже так говорил? Ну ничего, живешь же как-то, даже новую избранницу себе нашел.
Зря я это начала. Горячие вспышки искр в глубине души начинают прокладывать губительные дорожки, ускоряя пульс моего эмоционального состояния до предела. Уже чувствую, как меня снова трясет от злости.
— Я живу только ради тебя и Ив.
— Ага, а еще ради любовницы.
— Она не любовница.
— Ой, давай не будем! Я не маленькая девчонка. Она неплохо целуется? В постели хороша?
— Даки!
— Я прошу тебя, отстань от меня. Или ты ждешь, что я буду извиняться?
— Нет, не жду.
— Правильно. Пап, уходи, а?
— Я не уйду, пока мы серьезно не поговорим.
— А сейчас мы говорим не серьезно?
Отец утирает последние капли со щек. Мне ни сколько его не жалко. Я бездушна, моя глубина пуста. И никакие слезы и слова не заполнят ее. Как говорил Конфуций: «Из всех преступлений самое тяжкое — бессердечие». И я преступница. Я больше не способна чувствовать других людей. Из меня вырвали это гребанное сердце.
— Я знаю, что ты обо мне думаешь.
— Сомневаюсь! — Я повышаю голос. — Хочешь правду? Я думаю, ты мерзкий предатель. Через неделю будет ровно год, как не стало матери. Через неделю! Семнадцатого августа. А ты уже нашел ей замену.