Началось все с седьмого класса, когда мы проходили окислительно-восстановительные реакции. Во время опыта я честно слила вместе кислоту и щелочь и, рассчитывая, что в чашке должен получиться раствор поваренной соли, как было написано в формуле, рискнула попробовать его на язык. Язык обожгло кислотой, а когда я, возмущенно отплевываясь, вскочила и опрокинула на себя чашку, колготки покрылись множеством дырок. Вот и верь после этого формулам! И я возненавидела химию.
Дальше пошло еще хуже – органическая химия наводила на меня ужас. Особенно возмущало бензольное кольцо. Почему у всех формулы нормальные, а у бензола – кольцо? – вопрошала я Валентина Сергеевича. Он улыбнулся и рассказал, как немецкий химик Кекуле увидел в зоопарке трех обезьян, сцепившихся лапами, и придумал формулу бензольного кольца. Обезьяны мне понравились, обезьяны – это что-то конкретное.
После того как Валентин Сергеевич примирил меня с бензолом, дело пошло на лад. Он проводил со мной гораздо больше времени, чем с мамой, и сумел-таки заставить меня если не полюбить химию, то хотя бы сдать ее на четверку.
Но с мамой у него не клеилось. Он все больше грустнел, думая, что, как только я сдам выпускные экзамены, он станет не нужен и мама даст ему от ворот поворот. Мне было безумно его жалко, и, чтобы подбодрить, я как-то высказалась, что всегда была на его стороне, и химия здесь абсолютно ни при чем.
Прошло несколько месяцев, я уже была в университете, у меня появились новые друзья и Артем. Валентин Сергеевич куда-то исчез, вероятно, решил не навязываться, казалось бы, теперь ничего не должно мешать маминому счастью с ее ненаглядным Игорем. Но она все медлила с окончательным решением, пока я не пригрозила, что выйду замуж раньше ее, у нас с Артемом дело к тому шло. Мамуля посмотрела на себя в зеркало, нашла несколько седых волосков, осознала наконец, что молодость не бесконечна и надо как-то определяться; после этого она мигом выбросила из головы своего псевдоромантического Игоря и призналась мне, что Валентин Сергеевич перед окончательным их расставанием все же пытался поговорить с ней о любви, но она свела все на шутку. И теперь он обиделся, и она боится, что он никогда больше не придет.
Когда я говорила с Валентином Сергеевичем по телефону, он спросил, как я себя чувствую, потому что от сдерживаемого смеха у меня началась икота.
– Приходите к нам, Валентин Сергеевич, завтра обязательно. Мама очень просит!
– Это правда? – спросил он дрогнувшим голосом.
– Правда, правда! – Они мне ужасно надоели, взрослые люди, а ведут себя как в детском саду.
В общем, они поженились. Жили они… Мать как-то призналась мне, что она не понимает, за что ее выбрал Бог, что редко какой женщине выпадает такое счастье. Валентин Сергеевич относился к ней прекрасно и часть любви перенес на меня, потому что упорно считал, что это я их свела.
Они жили вот в этой трехкомнатной квартире напротив Сосновского парка. Валентин Сергеевич много работал, стал директором Института биохимии. Но после того, как ему исполнилось семьдесят лет, он решил, что института ему многовато, и по настоянию мамы взял себе кафедру. Из-за этого случился курьез, потому что раньше по статусу ему была положена служебная машина с шофером, а потом, когда он перестал быть директором института, машину отобрали.
«И как тебе это понравится? – возмущалась мама. – Он купил новые «Жигули» и учится водить! Это в семьдесят-то лет!»
Я ответила, что ни минуты не сомневаюсь в том, что через месяц он будет катать ее на машине. Так оно и вышло.
Мама умерла ночью во сне – обширный инфаркт. Она не страдала. Зато Валентин Сергеевич… Но держался он здорово.
После похорон я уехала в командировку. Вернулась через месяц. Валентин Сергеевич очень постарел, но ни на что не жаловался. Незаметно подошли поминальные сорок дней. Когда мы мыли посуду после ухода родственников и знакомых, Валентин Сергеевич в обычной для него суховатой манере сказал, что я могу забрать мамины вещи и что все, что у него есть – эту квартиру, машину, дачу в Вырице и вклад в Сбербанке, он завещал мне. От неожиданности я чуть не выронила тарелку. Потом опомнилась и растерянно сказала, что мне вообще-то ничего не надо. На что он твердо возразил, что у него никого нет, с моей матерью он был счастлив двадцать лет благодаря мне. И что сейчас его завещание меня ни к чему не обязывает, и только потом, когда его не станет, он ждет от меня одной услуги – взять на себя заботы о Горации. Видя, что я с испугом покосилась на огромного ротвейлера, который грыз на полу кухни кость, оставшуюся от бараньей ноги, Валентин Сергеевич усмехнулся и сказал, что Горацию пять лет, ротвейлеры живут восемь, максимум девять, и он надеется, что столько-то протянет, чтобы никого ничем не обременять.
Что-то со мной случилось тогда, я очнулась в комнате на диване, а замечательный старик еще поил меня чаем и утешал.
Я позванивала ему изредка, он радовался моим звонкам, говорил, что много работает и гуляет с Горацием. Разумеется, он страшно тосковал. Надо было навещать его почаще, но у меня тогда был полный цейтнот. На работе неприятности, и еще мы разводились с Олегом. То есть сначала мы собирались, потом долго обсуждали моральный аспект, потом материальный, в общем, забот хватало.
И однажды мне позвонили из института и сказали, что Валентин Сергеевич попал в автомобильную аварию и лежит в тяжелом состоянии в Академической больнице на проспекте Мориса Тореза.
Когда я его увидела, то в первый момент даже испытала облегчение, потому что никаких особенных повреждений у него я не заметила. Руки-ноги были целы, и даже капельница не стояла у кровати. А голова хоть и была забинтована, но не сильно. Он открыл глаза, но не узнал меня, посмотрел равнодушно. Привезли после аварии, сказала медсестра, вроде бы столкнулся с «Мерседесом». Все-таки в таком возрасте водить машину рискованно, реакция не та…
Я поболталась немного возле палаты и ушла, потому что моего присутствия пока в больнице не требовалось. Звоните, сказал доктор, узнавайте. Я звонила и добилась разрешения его навещать, потому что Валентин Сергеевич пришел в себя. Но