«Мама говорит, человек закрытый с большей вероятностью окажется маньяком или извращенцем. Они тащат к себе всякую фигню, коллекционируют крышечки от кока-колы, а в один прекрасный день оказывается, что у них еще и отпадная коллекция скелетов в шкафу. Никто не знает, что у них в голове, к тому же они люди сложные, а быть сложным плохо».

Иногда кажется, что нелюбовь к людям замкнутым прочно въелась в человеческую культуру, но дело тут не только в моей замкнутости. Сначала мать, а потом подруга вбивали Рите в голову день за днем, что я не такой – подозрительный, слишком самоуглубленный.

Из кухни на улицу выливались теплый аромат жареного хлеба и горькие придушенные голоса. Я шел к калитке и вспоминал. Я сказал Рите, что выбросил коробку, после того как она первый раз застала меня размышляющим над ней. Сначала она сказала весело-задорно: «Что у тебя там?» Постепенно ее взгляд потух и наполнился противным шумом раздражения. «Но это странно…» – кажется, сказала она. А когда увидела фотографии моей бывшей, сережки, газетные вырезки и даже – о боже! – нечто, похожее на зуб и нечто, напоминающее клок волос, совсем сбрендила. «Это же ненормально, это нелепо!» Спасибо, что не назвала маньяком. Тогда она ворвалась на запретную территорию: нагло, не извинившись, обвинив во всем меня. Я ударил ее. А потом поклялся выбросить коробку. Все из чувства вины.

Когда мы засыпали той же ночью, и место удара уже не выделялось так громко на фоне нежной Ритиной кожи, я пожалел, что поспешил с обещанием. Я должен был извиниться перед Ритой. Но коробку выбрасывать не стоило. Я отнес ее в пустующий дом недавно умершего отца, а через некоторое время, когда Рита, казалось, перестала подозревать меня в «странном занятии», принес обратно.

Без коробки я был не я.

***

Обои ободраны и обшарпаны дверные косяки. На подоконнике кладбище мотыльков. Пустой и поруганный дом. Пыльный. Пыль как прошлое: не хочешь вдыхать, но никуда не денешься. В старых домах, куда тебя влечет какое-то гибельное чувство, она будет скрипеть на зубах, как мерзкий пошлый проступок, никогда тебя не оставляющий.

Я подошел к лестнице, что недосчиталась пары зубов. Поставил ногу на первую ступень и замер в ожидании. Так бывает, когда уже знаешь, что собрался сделать, и пути назад нет, но притворяешься, что отговариваешь себя.

На миг представилось: все это происходит в странном нуарном клипе.

Я не люблю клипы и фильмы. Мы с Ритой редко их смотрим. Они затирают истинные впечатления, делают тебя не тобой, заменяют твои кусочки мозаики своими. Одно время Рита негодовала, но я смог так ладно ей все разъяснить, что у нее просто не осталось слов в запасе. Кажется, она сама уже искренне верила, что фильмы и клипы делают нас моральными франкенштейнами.

Поднявшись на второй этаж, я открыл дверь в спальню, чтобы украсть немного света для темной душной площадки.

Мысленно я увидел чердак еще до того, как поднялся туда. На него так и не сделали нормальную лестницу. Это было как нельзя на руку отцу – он просто убирал стремянку, заказывая мне вход в единственное место, где я мог быть собой.

Оказавшись в затхлой темной комнатке, я вынул из кармана сотовый и осветил деревянные панели. Часть стены была обугленной. Наверное, Рита права. Сложно отрицать, что я повсюду таскал с собой прошлое – этот тяжелый портфель со скелетиками историй, что выглядит у большинства людей одинаково. Стандартная кожа имиджа снаружи, скелетики внутри.

Когда-то отец поднялся на чердак и увидел в моих руках коробку. Он аккуратно, подобно Рите, подошел ко мне и мягко похлопал по плечу. Тогда я растерялся, совсем не знал, как среагировать на жест понимания. Папа спустился вниз, не сказав ни слова. Я поставил коробку на тумбочку, достал из нее фотографию и опустился на колени. Нет, подобной сцены определенно не будет в моей книге. Я и так слишком осмелел, введя туда образ упрямо смотрящего в никуда отца. И чердака. Чердаки всегда смотрят в никуда.

Мне было четырнадцать. И случившееся тем вечером на чердаке все же стало для меня неожиданностью. После дружеского жеста отец опять поднялся на чердак. На этот раз с бутылкой. Увидев его, я инстинктивно подался назад и прикрыл собой коробку. Плохое предчувствие выбило уверенность из-под ног.

– Ты перед ней как перед алтарем, а?

– Па-ап…

– Ты, стало быть, не понял? – отец был уже совсем близко, он нависал над коробкой, словно строгий досмотрщик.

– Ты не можешь так просто стереть у меня из головы маму.

– Больной, – он рванулся ко мне и схватил за грудки, – больной чудик. Может, хватит таскать сюда всякую хрень? Уж лучше журналы с голыми телками, постеры с поп-звездами… что угодно, блин, но не это…

– Я должен обязательно делать как все?

– А ты в любом случае будешь как другие. Все мы… одинаковые, только некоторые хорошо притворяются. Ты тоже откупоришь несколько лишних бутылок, поднимешь руку на бабу, будешь глотать то дерьмо, что глотают все вокруг – аль думаешь ты святой? Особенный? Этакая важность. Опарыш ты, вот кто.

Хищная улыбка на лице отца не предвещала ничего хорошего. Как же я его ненавидел! Как же…

– Ни за что не буду как ты, – процедил я сквозь зубы, невольно доведя разговор до точки кипения.

– Слушай, с людьми надо кончать, мертвые похожи на компостных червей – жрут тебя, подтачивают изнутри. Твоя мама, как хороший велосипед. Покатался, выбросил на свалку и забыл. Все мы как какие-нибудь предметы и все мы приходим в непригодность. И всех нас, стало быть, там, – он ткнул пальцем вверх, – утилизируют. Не будь эгоистом, прочувствуй масштабы.

Мою душу словно прижгли и на ней соскочил большой волдырь, шваркающий болью. Я кинулся на отца – яростный маленький таран против крупного сильного мужлана. Отец не отодвинулся ни на сантиметр, я же пролетел метра два и врезался в деревянную панель, отчего чердак жалобно заухал. Горячечный жар превратил сцену в одно размытое агрессивное пятно. Отец ругался и бил меня по щекам. Я едва заметил, когда появился первый очаг возгорания. Отец поджег зажигалкой фотографию и поднес ее к газетам, лежащим на коробке. Пламя лихо перепрыгнуло с фотографии на газеты, словно удирающая от питона мартышка.

Пламя бесновалось, ликовало. Кричал отец, вскрикивал я. И казалось, что уже кричит огонь. Кривляется и дразнит меня.

«Глупый мальчишка неудачник, маменькин сынок, слабак».

Отец забил пламя одеялом и выволок меня с чердака – огонь не успел разрастись до смертоносной опухоли.

В фильмах любят показывать эпичные спасения, счастливые семьи и тяжелые утраты, но в жизни тебя просто заменят легкомысленным романом, жвачкой или бутылкой – чаще всего всем сразу. В жизни доводят себя до упадка не из-за потерь, а потому что лишились затычки в лице тебя, которая не позволяла хаосу и несправедливости бередить вечно голодное, хоть и старательно подкармливаемое симулякром сознание.

И что плохого в том, чтобы в этом хаосе урвать парочку воспоминаний и жить ими? Моя коробка живых мертвецов против огромных помещений, куда тащат все нужное и ненужное шопоголики, пафосные коллекционеры, любители напыщенного антуража.

***

Вечер немного остудил меня, выдул из головы пепел от былых скандалов.

Вернувшись домой, я осмотрелся. На кухне стояли две откупоренные стеклянные бутылки с газировкой. Из гостиной-студии верещал телевизор. Телевизор… Куклоподобная дикторша на новостном канале сообщала о погибших из-за обрушения в торговом центре. Ныне для того, чтобы рассказать о трагедии, нужно иметь макияж фотомодели и держаться искусственно-ровно: ни лишнего вам жеста, ни искренней печали в глазах. А потом будут показывать рекламу мороженого или картошки фри. Мы поколения драматических едоков. Вывод заставил улыбнуться, но удивление от контраста в моем настроении разгладило складочки шаловливости в мыслях.

Пока я искал пульт, на лестнице слышались шаги. Скоро в комнату зашла Рита. В этот момент я как раз нажимал на нужную кнопку пульта.

Телевизор послушно обмяк.

– Прости, Белла смотрит телевизор, – жена остановилась метрах в трех от меня, словно опасалась подходить ближе, – и… честно говоря, я хотела поговорить с тобой об этом, милый. Я искренне беспокоюсь…

Я молчал. Так и застыл с пультом в руке. Рита извиняюще округлила глаза – мол, «я хочу как лучше, расслабься». Я