— Ты уж там молчи, смерд.
— Я не смерд.
Кметь оскорбился и ушел. Из-за сруба кладовой клети торчал лишь его нос.
— Шестерых покалечил, — поправился Душило. — Так они сами… Нечего под руку лезть, когда я из лука стреляю. Не люблю я этого.
— Для чего по церковным крестам-то стрелял?
— По крестам — не знаю, наговор это. Бояре меня не любят. Поклепничают князю. Мы с рыцарем Мудальдом по воронам били. На спор. Я не виноват, что они все по крестам сидят. Как будто в Киеве больше сидеть негде. И рыцарь этот… Если б я не выпил столько меду, я бы ему голову скрутил. Чего он… А так я добрый.
— А чего он?
— Сперва новгородскому епископу козу строил, думал, никто не видит. Епископ, болезный, затеял прю с латынцами о вере. Как будто в Киеве больше негде прю устроить, на пиру у князя надо.
— Про что пря? — заинтересовался Даньша.
— А что нечего наших княжон под римского папу отдавать. Игумен Федосий нашему князю про то же целый пергамен измарал. Про поганую латынскую веру. Да толку… После того рыцарь Мудальд услыхал, как песельник про Вещего Олега гусли дерет, и сказал, что ничего не было.
— Как так не было?!
— Вот и я тоже: как так?! А он: в грамотах ихних христианнейших королей и римских пап о взятии Константина-града вашим князем ничего не сказано. И про прибитый на воротах щит тоже ничего… — В порубе на короткое время стало тихо и задумчиво.
— А на ворон как перешли?
— Кто ж теперь знает… Даньша… Ты помнишь, как я на Немиге, когда против Всеслава ходили, князя от верной смерти спас?..
— Как же не помню! Я там руку оставил.
— А теперь он ко мне не хочет прийти… попрощаться… Я уж этого посылал, Савку…
Голос, доносившийся из поруба, совсем ослабел.
— Душило, эй, ты чего там? Вправду помираешь?
Даньша попытался просунуть голову в оконную щель.
— Мыши тут… В дождь грязи по колено… Когда схороните, ты мою жену себе возьми. А детей мы с ней не прижили…
— Так я женатый, забыл? — удивился Даньша.
— И дети есть?
— Как не быть.
— Ну, тогда пускай Гавша мою Алену за себя берет. Годов-то ему сколько, братищу твоему?
— Годов-то ему хватает. Только Гавше нужно девку с умом и с норовом сватать. Чтоб могла запрячь этого жеребца. Пока не сыскалась такая.
Отрок выглянул из-за клети, прислушался. Обычное дело: сидят двое старых дружинников на княжьем дворе, за тридцать годов каждому, вспоминают прожитое. Один безрукий, уже и не дружинник, а так, купчина вроде, другой в порубе.
— Эй, Савка! — гулко донеслось из темницы.
— Ну чего? — не сразу отозвался кметь.
— Меду принес бы.
— Не велено.
— Ну ладно, про смерда это я сгоряча, прости.
— А буянить не будешь, храбр? Поруб ломать?
— Когда такое было-то?
— Да уж было… — вздохнул Савка. — Ладно, принесу. Эй, ты, — позвал он пробегавшего мимо холопа, — за мной иди.
Воротился быстро. Холоп нес две малые глиняные корчаги. Савка обвязал горлышко одной вервием и протолкнул в оконце поруба. Едва пролезла.
— В поварне брал или в медуше? — спросил Душило, выбивая хлопком затычку.
— В медуше. Ключник сегодня не жадный.
— Ключник не жа-адный… А князь прижимистый… стал. Это я не тебе, Савка. Закрой уши.
— Да пожалуйста. — Кметь спустил вторую корчагу, вытянул веревку и ушел на свою телегу. — Очень надо, — донеслось оттуда.
— Так чего князь-то? — спросил Даньша.
— Князь-то? Мало меду выставляет. А вином грецким да пивом разве сыт и весел будешь?
— Да-а… — задумался Даньша. — А чего так?
— Стареет князь.
— Слышно, отроки его по селам лишнее дерут, напрасные виры придумывают, смердов злят.
— Кто ж за ними уследит. Балуют…
Об стену поруба что-то хряснуло. Пустую корчагу загубил, догадался Даньша.
— Ты-то как, брат крестовый? — спросил Душило между затяжными глотками.
— В Корсунь скоро пойду, лодейный обоз с товаром поведу.
— И как оно — в купцах? — громко рыгнув, осведомился Душило.
— Да как… Своя сноровка нужна. А без нее — не то что без руки останешься. Ноги оторвут.
— А может, и мне в торговые люди податься?.. — загрустил Душило. — Ходить с обозами. Тоже ведь — не веретеном трясти. Меч при себе, гирьки на поясе. Кошель на брюхе.
— Ты чего это? — всполошился Даньша. — А князь? Изяслав Ярославич наш?
— А князь сам по себе… Нужен я ему будто.
В порубе снова хлопнуло, осыпалось. Вторая корчага.
— Да! Ты ж помирать хотел? — вспомнил Даньша.
— Перехотел, — мрачно сказал Душило.
И стал буянить.
Стены поруба затряслись от крепких ударов. Бухало мерно, с расстановкой. Даньша спиной, прислоненной к срубу, чувствовал, как стонут в крепах бревна темницы.
Э-эх, по-над реченькой, да над широ-ко-ю-у…Э-эх, спят-лежат вои хоро-бры-е…Э-эх, да сном да крепеньким…Непробу-удным…Петь Душилу было тяжело, из груди рвалась надрывная горечь. Даньша поднял лицо к синему небу. Ему тоже захотелось меду, и чтоб песельники рвали струны гуслей, а скоморохи дудели в сопели и ходили вверх ногами, и стол был полон яств, и девки красные пригубляли заморское вино.
— Ну вот, опять. — К порубу подошел кметь, топыря губу. — Не надо было меду давать. Заклинался же не давать.
— Чем это он? Не покалечится сам-то? — спросил Даньша
— А сапогами. Ежели поруб не обрушит, так и нечем там калечиться… Ни у кого таких сапог нет, — добавил отрок.
Э-эх, воронье да послета-алось…— Не умеет пить. — Кметь осуждающе тряхнул чубом. — А еще из лучших мужей.
— Ты бы, молодо-зелено, — нахмурился Даньша, — помолчал бы. — И опять поглядел в небо. — Душа веселья просит.
Э-эх, да в сырой земле лежать-почива-ать… —тянули теперь уже вдвоем.
3
Новгородский епископ Стефан был недоволен. Князь киевский не слушал советов. Сам митрополит не мог его переупрямить, от епископа же Изяслав отмахивался, как от мухи. Чем я, говорит, хуже батюшки, великого кагана Ярослава, который со всеми странами Заката породнился через свое многочадие. Сына меньшого, Всеволода Переяславского, не абы на ком женил — на принцессе византийской, Мономаховне. Я же, говорит, всего лишь польскому князю двоюродным братцем прихожусь, а через жену — дядей. Это, считай, почти ничего, с ляхами у нас разговор особый. Могу хотя бы дочь в приличное королевство замуж отдать? Сколько ни увещевал епископ, что не подобает агнца, сиречь беспорочную девицу, в волчью пасть засовывать, все напрасно. Дружба с латынцами князю дороже спасения души собственного чада.
Четырнадцать лет минуло, как патриарх константинопольский Михаил Керулларий и папа Лев IX предали друг друга анафеме. За это время римское папство не только не покаялось в расколе со вселенской кафолической Церковью, но пуще продолжает лаять на нее. В гордыне своей само себя назвало кафолическим, а на апостольское православие клевещет, облыжно виня в ереси. При том разобраться в богословских тонкостях раскола под силу только людям хорошо образованным, здесь же, на Руси, таковых не обрящешь. Чернь по-прежнему погибает в язычестве. Бояре и те в нужде зовут волхвов. Князья… советов не слушают. Иные так просто от волхвования рождены.
Владыка поерзал в конском седле,