Он выходит из-за прилавка нам навстречу и услужливо, с подчеркнутой старательностью обмахивает салфеткой и без того чистый, наш излюбленный столик под зеленой пальмой, у окна.

— Прошу вас, прошу, калбатоно Олга, присаживайтесь! И ты, Лиана, садыс, дэтка. Вот так. Удобно? Тэбэ, конэчно, зайцэв? Да? И твоим подружкам во дворэ тожэ? Угадал дядюшка Котэ. О, он умээт угадывать мысли малэнких дэвочек! Сэйчас! Сэйчас, гэнацвале! А вам, калбатоно, разрешите прэдложить чашэчку настоящэго турэцкого кофэ? Клянусь, вы уже давно нэ пили такого кофэ!

Он приносит бабушке кофе, а передо мной выстраивает на столике с десяток роскошных, отливающих всеми цветами радуги ушастых зверьков.

— Вот тэбе твои зайцы!

Глаза у меня разбегаются, я смеюсь от переполняющей меня радости и долго не могу решить, каких выбрать. Ну хорошо, вот этот — мне, этот — Ваське, а синий с красным кушаком — Амалии, она любит синий и красный цвета.

Дядюшка Котэ между тем считает долгом вежливости завести с бабушкой неторопливую беседу, благо посетителей в лавочке нет. Он усаживается напротив, щеки и глаза у него так и сияют.

— Вах, какой хароший внучка у вас, калбатоно Олга, — говорит он, бережно прикасаясь к моим волосам. — Очэн красивый дэвочка Лиана! Люблю ее, как родную. Что-то давно с нэй нэ приходыли к старому Котэ! Заняты, видно, были, калбатоно?

— Да, батоно Котэ, — легко кивает золотоволосой головой бабушка, помешивая ложечкой кофе. — Работы много. Заказ к сроку спешила сделать.

— Нанимаю, па-анимаю, — с радостной готовностью подхватывает дядюшка Котэ. — Я имэл счастье видэт многие ваши произвэдэния! Нэдавно зашел к другу — смотрю, на стэнэ новый кавер. Та-акой балшой, та-акой красивый — вах-вах! Откуда такая прэлесть? — спрашиваю. А он мнэ: «Выставка-продажа кавров была — вот и купил! По рисунку художницы Олги Аджемовой кавер выткан — может, слышал про такую?» — спрашиваэт. «Как жэ, — отвэчаю ему с восторгом, — очэнь дажэ хорошо знаю Олгу Христофоровну! Она ко мнэ с внучкой Лианой за марципанами приходит. Такая сымпатычная, говорю, художница, и внучка сымпатычная — сказать нэвозможно!» Вэдь дядюшка Котэ правду сказал, Ли?

Я только смеюсь в ответ на шутки дядюшки Котэ. Я очень его люблю.

— Значит, вам понравился ковер? — сдержанно радуется бабушка.

— О, вы — мастэр, вэликий мастэр! — восторженно качает седой головой Котэ. — Всэ это прэкрасно знают! Вэс Тыфлис знаэт!

Бабушка улыбается, краснеет и говорит шутливо, поглаживая пухлую розовую руку Котэ:

— Что ж, мы оба с вами мастера своего дела, батоно Котэ. И вы — великий искусник!

Дядюшка Котэ принимает комплимент как должное; сейчас он мне кажется похожим на доброго старого короля из Гивиной сказки. Довольный, он много раз кивает серебряной головой, лаская взглядом свои сладкие сокровища, и серьезно соглашается:

— Да, калбатоно Олга, мы — мастэра!.. Ну как, вкусно, дэтка? — спрашивает он, снова поворачиваясь ко мне. — Умээт дядюшка Котэ дэлать вкусное для малэнких дэвочек? А?

— Вкусно! Очень вкусно, дядюшка Котэ! — восторженно, но с трудом отзываюсь я: рот у меня полон.

— А вэдь это и есть задача каждого мастэра, калбатоно Олга, — украшат жизнь, делат ее вкусной! — довольно хохочет Котэ, и его глазки-изюминки совсем исчезают в припухших красноватых веках. — Ну развэ старык Котэ нэ прав?!

Когда, нагруженные покупками, провожаемые прощальными напутствиями и бурными пожеланиями счастья, мы наконец выходим из кондитерской, на улице немного поутихло. Перестали хлопать о стены домов ставни; пыль, вперемешку с мелким сором, осела на мостовой. Значит, Сурб Саркис больше не злится — с ним случаются такие перепады настроений.

Я иду и крепко прижимаю к груди наши с бабушкой покупки. Гиви любит шоколад — ему предназначена бомба в серебряной обертке, в ней, должно быть, спрятан, как всегда, какой-нибудь приятный сюрприз. Один заяц — мне, два других — Ваське и Амалии; после той неприятной истории с куклой мы с Амалией, как это ни странно, стали дружнее, и я сама себе удивляюсь: я на Амалию ни капельки не сержусь.

— Ну вот хотя и недешево, но всем сестрам по серьгам, — весело замечает бабушка. — А дядюшка Котэ славный, правда, Ли?

— Конечно! — кричу я. — Он сам похож на большое пирожное!

— И говорят, он очень любит и ценит искусство! — задумчиво добавляет бабушка. — По слухам, его коллекция одна из лучших в Тифлисе. А человек, который любит искусство, не может быть плохим, Ли, я в этом глубоко убеждена!

Мы снова дефилируем мимо магазинов — цветочных, ювелирных, галантерейных, мимо лавочек под яркими тентами и мимо пурни[5], откуда так аппетитно пахнет свежим лавашом, мимо винного погребка с нарисованным на вывеске веселым, красноносым кинто[6] — в одной руке он держит гроздь ядовито-зеленого винограда, другой поднял над головой рог, пенящийся вином.

Но в ту самую минуту, когда мы ступаем на Воронцовский мост, откуда открывается чудесный вид на гору Мтацминда и венчающий ее белый домик — станцию фуникулера, очнувшийся Сурб Саркис неожиданно ни с того ни с сего грубо и сильно толкает меня в спину. Он, наверно, опять впал в дурное настроение, и, предвидя его каверзы, мы с бабушкой хватаемся за руки и пускаемся бежать. Мы почти перебегаем мост, когда бабушка внезапно останавливается:

— Подожди, Ли!

Я смотрю туда, куда устремлен бабушкин взгляд.

Перегнувшись через перила моста, там стоит девушка. Пристально и неподвижно глядит она в клубящуюся глубоко внизу Куру, словно не ее волосы, не ее темное старенькое платье яростно треплет и рвет Сурб Саркис. Даже издали я вижу, что на щеках девушки блестят слезы.

Бабушка тянет меня за собой, и мы быстро подходим к незнакомке.

— Что ты тут делаешь? — строго спрашивает бабушка. — Ты же простудишься!

Она кладет свою маленькую крепкую ладонь на пальцы девушки, вцепившиеся в перила. Я вижу, что они совсем побелели от холода и напряжения, а платье девушки порвано в нескольких местах. И есть что-то необычное и пугающее меня во всем ее облике, я стараюсь отстраниться, отодвинуться от нее.

Словно очнувшись от сна, девушка поворачивается к нам и сердито оглядывает бабушку огромными мрачными глазами.

— Что? Что вам надо? — грубо спрашивает она вздрагивающими губами.

— Я говорю: простудишься! — твердо повторяет бабушка, не отпуская ее руки. — Ветер такой холодный! А ты одета легко. И платье у тебя изорвано.

— А разве это важно? — Девушка с каким-то отчаянием машет рукой. — Мне все равно…

— Все равно? Зачем так говоришь? Да как ты смеешь так говорить? Молодая, красивая! — Бабушка не на шутку сердится. — Сейчас же пойдем отсюда!.. Видишь — со мной ребенок. Ли не может долго стоять на ледяном ветру!

— Ну и идите себе!.. — И, повернувшись к нам спиной, девушка снова упирается взглядом в кипящую глубоко внизу мутную воду.

Но бабушку не так-то легко переупрямить, я это отлично знаю. Уж если что-нибудь затеяла, доведет до конца.

— Где ты живешь? — требовательно спрашивает она.

— Где живу?! — Девушка резко и странно смеется. — Сурб Саркис знает! Где