За падением последовал шок и кровь на разбитом колене. Я всегда плохо переносил боль. Ничего не поделаешь, я ужасный плакса. Когда Саймон догнал меня за поворотом тропинки, там, где торчащие корни подкарауливают доверчивые лодыжки, — я ревел, как младенец.
Он испугался до смешного. У него было круглое, вечно улыбающееся лицо, напоминавшее луну. Но тут он до смерти перепугался.
И что же он сделал? Взял меня на руки и понес вверх по дорожке, а потом еще четверть мили или около того к нашему вагончику. Он сделал это ради меня.
Мне кажется, двое взрослых пытались помочь, но надо сказать, что Саймон был не такой, как все. Он ходил в специальную школу, где их учили не разговаривать с незнакомыми людьми и тому подобному. Поэтому, когда Саймон чувствовал себя неуверенно или ударялся в панику, он следовал всем этим правилам. Ему так было спокойней.
Брат донес меня в одиночку. Он не был сильным. У него была какая-то болезнь — названия ее я не помню, но могу посмотреть, — при которой мышцы ослабевают. Эта история его чуть не убила. После того как мы добрались до нашего вагончика, весь остаток дня он провалялся в кровати.
Вот три вещи, которые я отчетливо запомнил:
1) Когда Саймон нес меня, мой подбородок стукался о его плечо. Я боялся, что делаю ему больно, но был слишком погружен в свои страдания, чтобы попробовать что-то исправить.
2) Поэтому я поцеловал его в плечо, как целуют малышей, и те верят, что это поможет. Думаю, он не заметил, потому что мой подбородок стукался о его плечо при каждом шаге, а когда я поцеловал его, то вместо подбородка я стукнулся об него зубами, что, наверное, даже больнее.
3) Тише, тише. Потерпи, скоро пройдет. Он сказал это, опуская меня рядом с вагончиком, перед тем как бежать за мамой. Наверное, я плохо объяснил, но Саймон был действительно слабый. Ему ни разу в жизни не было так тяжело, и все равно он пытался меня утешить. Тише, тише. Сейчас все пройдет. Он говорил как взрослый, нежно и уверенно. Впервые в жизни я почувствовал, что у меня есть старший брат. В те короткие мгновения, пока я нянчился со своим коленом, глядя на прилипшую к коже грязь и гравий, уверенный, что вижу кость. В эти несколько мгновений я чувствовал себя в полной безопасности.
Мама промыла и забинтовала рану, а потом накричала на меня за то, что я поставил Саймона в ужасное положение. Отец тоже кричал. Они стали кричать вместе, и я даже не знал, на кого смотреть. Так всегда. Хотя брат на три года старше, за все отвечал я. Я часто на него за это злился. Но не в этот раз. В этот раз он был моим героем.
Эта история дает представление о Саймоне. И также объясняет, почему мама еще сердилась на меня, когда я, задыхаясь, примчался к нашему вагончику, пытаясь понять, что случилось с маленькой девочкой и ее тряпичной куклой.
— Милый, ты очень бледный.
Мама всегда говорит, что я бледный. Теперь она говорит мне это постоянно. Но я забыл, что тогда она тоже это сказала. Я совсем забыл, что она всегда называет меня бледным.
— Мам, мне очень жаль, что так вышло.
И мне действительно было жаль. Я много об этом думал. Как Саймон меня нес и как он беспокоился обо мне.
— Все нормально, милый. Не переживай. Мы приехали отдыхать. Папа и Саймон пошли на пляж и взяли с собой воздушного змея. Хочешь, пойдем к ним?
— Не, я побуду в вагончике. На улице жарко. Я посмотрю телик.
— В такой прекрасный день? Не выдумывай, Мэтью. Ну что нам с тобой делать?
Она говорила ласковым тоном, и было ясно, что на самом деле она не думала, что со мной надо что-то делать. Мама иногда бывала доброй. Да, очень-очень доброй.
— Не знаю, мам. Мне жаль, что так получилось. Это я во всем виноват.
— Все забыто, милый.
— Честно?
— Честно. Пойдем запускать змея?
— Что-то не хочется.
— Я все равно не разрешу тебе смотреть телевизор, Мэт.
— Я играю в прятки.
— Ты прячешься?
— Нет, я вожу. Мне надо идти.
Но другим детям надоело ждать, пока я начну их искать, они разбились на маленькие группки и нашли себе другие занятия. Мне все равно не хотелось играть. Я немного побродил вокруг и снова оказался у того места, где встретил девочку. Ее там уже не было. Остался лишь маленький холмик, теперь любовно украшенный парочкой ромашек и лютиков, и две палочки, составленные крест-накрест, чтобы отметить место.
Мне стало ужасно грустно. Мне грустно даже сейчас, когда я об этом думаю. Но все равно, мне пора идти. Честно, кроме шуток. Мне нужно идти.
Семейные портреты
Следующее, что я помню, — это как мама делает радио громче, чтобы я не слышал ее всхлипываний.
Это глупо, потому что я все равно слышу. Я сижу рядом с ней, и она плачет очень громко. И отец ведет себя точно так же. Он плачет, когда ведет машину. Если честно, я не помню, плакал я или нет. Наверное, плакал. Я не мог не плакать. Но когда я прикоснулся к своим щекам, оказалось, что они совсем сухие. Слез не было.
Должно быть, это и называется «оцепенеть». Я просто оцепенел и даже плакать не мог, как говорят иногда по телевизору. В дневных ток-шоу, например. Я ничего не чувствовал, просто оцепенел. И люди в зале понимающе кивают, как будто они все через это прошли и точно знают, каково это. Наверное, со мной тогда случилось что-то подобное, но в тот момент мне было очень стыдно. Я закрыл лицо руками на случай, если мама или папа вдруг обернутся. Пусть они думают, что я плачу вместе с ними.
Но они не обернулись. Я не почувствовал ободряющего пожатия руки у себя на колене, никто не сказал, что все будет хорошо, не прошептал успокаивающе: тише, тише.
И тогда я понял, что остался совсем один.
Это было очень странное ощущение.
По радио диджей неестественно бодрым голосом представлял