приветствовалась и шла полным ходом[26]. Но в Восточной и Юго-Восточной Европе, где евреи волей-неволей жили отдельным народом среди чужих народов, антисемитизм был смертоносным, направленным не на ассимиляцию и интеграцию, но на устранение и уничтожение. В Вене, в чьем третьем округе, по словам Меттерниха, начинаются Балканы, этот смертоносный, не оставляющий евреям никакого выхода антисемитизм был особенно силен, он заразил и молодого Гитлера. Мы не знаем, как это произошло. Никакого личного неприятного опыта общения с евреями у него не было, он и сам ни о чем подобном не пишет. Судя по «Моей борьбе», ему было достаточно ощущения, что евреи – другие, отсюда следовал вывод: «Раз они другие, они должны быть уничтожены». Как Гитлер подвел под этот вывод рациональную базу, мы расскажем в другой главе, а как приступил к практическому осуществлению этого вывода, еще в одной. Для начала заметим только, что смертоносный антисемитизм восточноевропейского толка глубоко и прочно вгрызся в молодого человека, не без печальных практических последствий для его собственной темной, невежественной жизни.

Другой составляющей его политического мировоззрения был великогерманский национализм, тоже продукт венских лет. Этот национализм привел Гитлера к первому политическому шагу – решению эмигрировать из Австрии в Германию.

Молодой Гитлер был австрийцем, который чувствовал себя не австрийцем, но немцем, не просто немцем, а немцем, несправедливо оторванным от Германской империи и брошенным на произвол судьбы. В этом он был един со многими австрийскими немцами того времени. Австрийские немцы мечтали с Германией за спиной владеть своей многонациональной империей и накладывать на нее свой, немецкий, отпечаток. С 1866 года они были исключены из германского мира, стали всего лишь одним из народов в своем собственном государстве, бессильные против пробуждающегося национализма многочисленных «австрийцев поневоле», обреченные на господство (теперь уже разделяемое с венграми), которому их влияние и численность более не соответствовали.

Из этой почти безнадежной ситуации можно было бы сделать разные выводы. Молодой Гитлер, склонный к волевым решениям, выбрал самое радикальное: Австрия должна распасться, но из ее распада вырастет великогерманская империя, которая включит в себя всех немецких австрийцев, а затем просто задавит своей мощью все принадлежащие ей по праву наследования малые государства, которые образуются на месте распавшейся Австрии. В этом смысле он ощущал себя не подданным королевско-императорской Австро-Венгрии, но гражданином грядущего великогерманского рейха, а отсюда следовал другой вывод, снова самый радикальный: весной 1913 года Гитлер покинул Австрию.

Сегодня мы знаем, что Гитлер эмигрировал из Вены в Мюнхен, чтобы избежать службы в австрийской армии. Не из-за шкурничества или трусости: за это говорит тот факт, что в первые дни войны Гитлер пошел добровольцем на фронт, но только в немецкую, а не в австрийскую армию. С 1913 года война ощущалась всеми, она была разлита в воздухе; а Гитлер не хотел воевать за дело, которое он считал заведомо проигрышным; не хотел сражаться за государство, которое считал обреченным. В те времена он был очень далек от того, чтобы хотеть стать политиком, – да и как мог безработный иностранец стать политиком в Германской империи? – но действовал он политически.

В войну Гитлер был счастлив. Политически счастлив. Только его антисемитизм оставался неудовлетворенным – будь его воля, он использовал бы войну, чтобы под корень уничтожить в рейхе «интер-национализм»; это слово он писал через дефис и ассоциировал с «еврейством». Во всем остальном дела шли как нельзя лучше – от победы к победе. Поражения терпели одни австрийцы. «С Австрией все происходит так, как я и предсказывал», – писал он своему мюнхенскому знакомому с фронта.

И вот мы подходим к гитлеровскому решению стать политиком – одному из многих, о котором он сам писал как о «труднейших в его жизни». Объективно говоря, возможность стать политиком ему предоставила революция 1918 года. В германской империи для иностранца, находящегося в социальном положении Гитлера, путь в политику был закрыт. Наверное, он мог бы заняться политической деятельностью в социал-демократической партии, но эта партия не подходила Гитлеру, да и влияние на государственную власть у СДПГ в кайзеровской Германии равнялось нулю: для Гитлера, как для политика, это был путь в тупик. Только революция открыла для партий путь к государственной власти и одновременно так потрясла старую партийную систему, что неплохие шансы получили и вновь образованные партии, массово возникавшие в 1918–1919 годах. И австрийское происхождение Гитлера теперь не было препятствием для активного участия в немецкой политике. Присоединения «немецкой Австрии», как это тогда называлось, пусть и запрещенного державами-победительницами, горячо желали по обе стороны границы, так что теперь австриец не считался в Германии иностранцем. Да и социальных ограничений после революции, отменившей дворянские привилегии и княжескую власть, для немецких политиков более не существовало.

Мы утверждаем это, потому что очень часто этого не замечают: Гитлер вел себя как заклятый враг революции 1918 года, «Ноябрьского преступления», что мешает увидеть в нем своеобразный результат этой революции, но объективно он был результатом и итогом Ноябрьской революции, как Наполеон был результатом и итогом Французской революции, которую он в известном смысле преодолел. Наполеон и Гитлер были бы немыслимы без революций. И оба не восстановили ничего, что эти революции разрушили. Они были врагами своих революций, принявшими революционное наследство.

Но и субъективно ноябрь 1918-го, как признается и сам Гитлер, дал ему сильнейший толчок для принятия решения стать политиком, на что он окончательно решился осенью 1919 года. Ноябрь 1918 года был временем его пробуждения. «Никогда больше в Германии не будет повторения ноября 1918-го», – это первое, после многочисленных политических мечтаний и спекуляций, четко сформулированное Гитлером политическое решение, первая конкретная цель, которую молодой начинающий политик поставил перед собой – и, надо признать, это единственная цель, которой он достиг. Ноябрь 1918 года действительно не повторился в Германии в конце Второй мировой войны: ни в виде ее своевременного прекращения, ни в виде революции. Гитлер помешал и тому и другому.

Следует уточнить, что в этом: «Никогда больше в Германии не будет повторения ноября 1918-го», – содержалось всё. Или почти всё. Первое: решение сделать в будущем невозможной революцию в ситуации, схожей с ноябрем 1918 года. Но и второе, без которого первое повисает в воздухе: решение повторить, восстановить ситуацию ноября 1918-го. А это означало третье, а именно переиграть заново и выиграть проигранную войну. Четвертое: война должна быть начата тогда, когда в стране не останется никакой революционной или оппозиционной силы. Отсюда не так уж и далеко до пятого: уничтожение всех левых партий и – почему нет? – уничтожение одним движением руки всех партий вообще. Было, конечно, то, что стояло за всеми левыми