Кто же этот авантюрист, увлекший за собой в гибель и позор целую страну, целый народ? И вот, пожалуй, это самый сильный парадокс Себастьяна Хафнера. И самый, заметим, уязвимый:
Некоторые английские историки во время войны пытались доказать, что Гитлер, так сказать, закономерный продукт всей немецкой истории; что от Лютера через Фридриха Великого и Бисмарка идет прямая линия к Гитлеру. Всё наоборот. Гитлер глубоко чужд любой немецкой традиции, и более всего он чужд лютеранско-прусской традиции, не исключая ни Фридриха, ни Бисмарка, традиции трезво-самоотверженного служения государственному благу. Но трезво-самоотверженное служение государственному благу – это как раз последнее, в чем можно заподозрить Гитлера, даже успешного Гитлера предвоенного периода. Немецкая государственность – не только в ее правовом, но и в организационном аспекте, – была с самого начала пожертвована Гитлером во имя тотальной мобилизации народа и (не будем об этом забывать) во имя собственной незаменимости и несменяемости; об этом мы уже писали в предыдущих главах. Трезвость он планомерно изгонял одурманиванием масс; можно сказать, что шесть лет он накачивал немцев наркотиками, да и сам был для них наркотиком, которого лишил их во время войны. А что до самоотверженности, то Гитлер как раз крайний и самый яркий пример политика, ставящего свое личное сознание избранности выше всего и мерящего свою политику масштабами своей собственной биографии; впрочем, не будем повторять то, о чем было сказано более подробно. Обратившись к его политическому мировоззрению, нельзя не заметить, что он вообще в своем политическом мышлении не принимал в расчет государство, он оперировал только понятиями нации и расы; это объясняет грубость его политических действий и – одновременно – неспособность превратить свои военные победы в политические успехи: политическая цивилизация Европы – и Германии, само собой, тоже – с конца эпохи Великого переселения народов зиждилась на том, что войны ведутся между государственными образованиями, оставляя в стороне как народы, так и расы.
Гитлер не был государственным деятелем, и уже хотя бы поэтому он стоит особняком в немецкой истории. Но его невозможно назвать и таким народным вождем, каким был, например, Лютер, имеющий с Гитлером только то общее, что оба были уникальны, оба явились без предшественников и не оставили после себя наследников. Но если Лютер во многих своих чертах прямо-таки персонифицировал немецкий национальный характер, то личность Гитлера так же не вписывается в немецкий национальный характер, как его Дворец партсъездов не вписывается в архитектуру Нюрнберга. У немцев даже в период их неистовой веры в фюрера было некое понимание чуждости Гитлера немецкой традиции. К восхищению Гитлером у них всегда примешивалось нечто вроде удивления, удивления тем, что им было подарено нечто столь неожиданное, столь чужеродное, как Гитлер. Гитлер был для них чудом – «посланцем небес», что, прозаически говоря, может означать только одно: некто совершенно необъяснимым образом явившийся извне, свалившийся как снег на голову. «Извне» здесь не только «из Австрии». Гитлер явился к немцам из куда более дальнего далека; сперва, ненадолго, с небес; потом – не приведи впредь, Господи, – из глубочайших пропастей ада[15].
Для Хафнера Гитлер – не порождение немецкой истории. Для Хафнера он – порождение европейской революции, того социального взрыва, который в той или иной мере пережила вся Европа после Первой мировой войны. В этом есть резон. Как есть он и в том, чтобы рассматривать Гитлера по хафнеровскому лекалу как своеобразного (и отвратительного) завершителя и наследника Ноябрьской революции в Германии. Такого нетипичного «Наполеона» Ноябрьской революции и еще более нетипичного пореволюционного диктатора, чем Сталин, с которым Хафнер сравнивает Гитлера не раз – и всякий раз интересно и верно:
Очевидно, что среди диктаторов XX века Гитлер занимает место между Муссолини и Сталиным, однако при более строгом рассмотрении он оказывается ближе к Сталину, чем к Муссолини. Нет ничего более ошибочного, чем именовать Гитлера просто фашистом. Фашизм – это власть высших классов общества, опирающаяся на искусственно вызванное возбуждение масс. Гитлер, конечно, умел воодушевить массы, но вовсе не для того, чтобы поддерживать высшие классы. Он не был классовым политиком и его национал-социализм стал иным общественным явлением по сравнению с итальянским фашизмом. В предыдущей главе мы показали, что его «обобществление людей» находит точные соответствия в социалистических государствах, таких как теперешние ГДР и Советский Союз, – соответствия, которые в фашистских государствах пробивались чахлыми ростками или вовсе отсутствовали. От сталинского «социализма в отдельно взятой стране» гитлеровский «национал-социализм» (обратите внимание на терминологическую идентичность!) отличался только сохранившейся частной собственностью на средства производства – весомое различие с точки зрения марксистов. Насколько весомо ощущалось это отличие предпринимателями в гитлеровском тоталитарном государстве – открытый вопрос. Между тем отличия национал-социализма Гитлера от классического фашизма Муссолини куда весомей: в рейхе не было монархии, предоставляющей возможность отставки диктатора, не было твердой иерархии в партии и государстве, никакой конституции (даже фашистской!), не было реального союза с историческими высшими классами, меньше всего – помощи им. Символична и говорит о многом одна внешняя деталь: Муссолини столь же часто носил фрак, как и партийную униформу. Гитлер время от времени носил фрак в переходный период 1933–1934 годов, пока Гинденбург был рейхспрезидентом и Гитлер был вынужден подчеркивать свой мнимый союз с фон Папеном; после этого – только полувоенная униформа, как и у Сталина[16].
Повторюсь: остается только пожалеть, что до сих пор в России никто не написал подобной книги о Сталине – спокойного и объективного анализа всех его достижений и успехов, накрепко связанных с чудовищными преступлениями, да и с предательством тоже.
Никита Елисеев
Некто Гитлер
Жизнь
Отец Гитлера поднялся вверх по социальной лестнице. Незаконнорожденный сын служанки, он стал крупным чиновником и умер, окруженный почетом и уважением.
Его сын начал с того, что кубарем скатился вниз по социальной лестнице. Он не окончил реальное училище, провалился на вступительных экзаменах в венскую Академию художеств, с восемнадцати до двадцати пяти лет без профессии, без надежды и цели получить какую бы то ни было профессию вел богемную жизнь на пособие по безработице сначала в Вене, потом в Мюнхене. Его нищенская рента и случайные продажи собственных картинок кое-как держали его на плаву. В начале войны, в 1914 году, он ушел добровольцем в баварскую армию[17]. Последовали