Автор не придает обличительным мотивам откровенного, так сказать, дидактического звучания. Да он, понятно, тогда и не мог в легальной публикации этого сделать. Но была ли, спрашивается, в таком звучании художественно оправданная необходимость? Пожалуй, и не было. Вспомним, как Чехов (кстати, любимый писатель Нгуен Туана, которого он прекрасно перевел на вьетнамский язык) писал в свое время Суворину:
«Вы браните меня за объективность, называя ее равнодушием к добру и злу, отсутствием идеалов и идей и проч. Вы хотите, чтобы я, изображая конокрадов, говорил бы: кража лошадей есть зло. Но ведь это и без меня давно уже известно… Когда я пишу, я вполне рассчитываю на читателя…»
Свою повесть «Судьба Нгуена» автор писал по частям, в течение пяти лет (1940—1945), и в ней довольно явственно ощутима эволюция его нравственных и художественных идеалов. Я думаю, не имеет смысла подробно разбирать ее здесь, так как написана она достаточно ясно и просто. Отмечу лишь, что повесть написана в то время, когда среди части вьетнамской интеллигенции да и в определенных слоях буржуазии были популярны ницшеанские мотивы любования «сильной личностью», утверждение «разумности» эгоизма и тому подобные «воззрения», смыкавшиеся порой с реакционной и фашистской пропагандой. Повесть Нгуен Туана разоблачает несостоятельность и ничтожность этого идейного хлама. Заключительная глава, построенная на, быть может, чересчур обнаженном приеме параллельных сопоставлений, тем не менее звучит достаточно убедительно, и закономерность выбора, сделанного героем, не оставляет у нас никакого сомнения. Повесть эта во вьетнамской прозе того времени — явление довольно своеобразное. Юмористическая манера письма, то мягкая и сдержанная, то доходящая до гротеска, кажется и сегодня удивительно современной. Любопытно, что это, пожалуй, единственное произведение Нгуен Туана, где и главный герой, и два второстепенных персонажа — писатели. Литературную позицию самого автора мы можем понять из его, так сказать, негативных оценок. И Нгуен, чье активное неприятие старой традиции и сугубо формалистические искания вызывают поначалу симпатию у автора, и Хоанг, лишенный творческой дерзости и погрязший в бесплодных и до глупости сентиментальных сентенциях своих нескончаемых мемуаров, и Мой, чьи выхолощенные писания излишне рациональны и лишены драматических коллизий и страстей, — все они в конце концов терпят творческий крах. И мы вправе предположить из этого тройного отрицания, что сам автор выбирает для себя другой путь — путь активного вторжения в жизнь, отображения напряженных и сложных ее ситуаций, описания реальных человеческих характеров. Да так, собственно, и написана повесть.
Здесь, наверное, будет уместно обратиться наконец к романтическим вещам Нгуен Туана. Именно в них наиболее полно воплотились стилистические особенности его письма, делающие прозу его по красочности, полноте звучания и силе эмоционального воздействия сопоставимой с поэзией. Нгуен Туан мастерски пользуется фонетическими особенностями вьетнамского языка, создавая точный ритм, «размер» прозаической фразы и целых периодов своей прозы. Не случайно критик Ву Нгаук Фан еще после первых книг Нгуен Туана отмечал его «неповторимый истинно вьетнамский стиль». А французский журнал «Эроп» в 1961 году писал: «Стиль его (Нгуен Туана) существенным образом повлиял на богатство и гибкость языка современной вьетнамской прозы». Разумеется, все эти достижения и поиски Нгуен Туана в области художественной формы были бы невозможны без феноменального знания своего родного языка. Богатство его лексики, своеобразие и точность построения фразы нередко вызывают удивление и желание «препарировать» текст, чтобы понять, каковы же слагаемые этого, граничащего с магией, искусства.
Должно быть, «поэтичность» прозы Нгуен Туана объясняется еще и особенностями его мировоззрения.
«Я хочу, — писал он в одной из первых своих книг, — чтобы изо дня в день опьяняла меня новизна. Хочу, чтобы каждый день мне дарил удивление, из которого рождается вдохновение и тяга к работе. Если человек отучается удивляться, ему остается одно — вернуться к первоисточнику своему — стать глиной и прахом».
А ведь умение удивляться простым вещам, как говорят, и есть качество истинного поэта. Поэтическое восприятие мира сказывается во многом — в том числе и в образе мысли, привычках, суждениях, вкусах. Не потому ли, не зная еще переводов книг Нгуен Туана, как о поэте говорили о нем его друзья Константин Симонов и Михаил Луконин и не прозаиком, а «в сущности поэтом», называет его Евгений Евтушенко в своем стихотворении «Вьетнамский классик».
Некоторые считают, что в романтических новеллах Нгуен Туана звучит «ностальгия» по прошлому, идеализация отживающих, старых обычаев и нравов. Но дело не в этом, и главное здесь не временная ностальгия, а стремление удержать в памяти исчезающие черты жизни, уходящие навсегда человеческие характеры и своеобразные ситуации. Примерно о том же говорил Белинский в своей статье о гоголевских «Вечерах на хуторе близ Диканьки»:
«Здесь поэт как бы сам любуется созданными им оригиналами. Однако ж эти оригиналы не его выдумка… Всякое лицо говорит и действует у него в сфере своего быта, своего характера и того обстоятельства, под влиянием которого оно находится… Поэт математически верен действительности».
И еще замечаем мы при чтении романтической прозы Нгуен Туана ее близость к традициям вьетнамского фольклора и классической повествовательной прозы.
Разумеется, не все в новеллистическом наследии Нгуен Туана равноценно. Кое-что явилось данью времени, какие-то вещи стали издержками эксперимента. Но творчество, творческий поиск неизбежно связаны не только с обретеньями, а и с утратами. И все же большая часть написанного Нгуен Туаном в «изящной», как говорится, прозе остается и сегодня волнующим, честным и художественно безупречным.
Августовская революция 1945 года стала для Нгуен Туана как бы водоразделом в его творчестве. Рассказы писателя становятся проще, приземленнее, что ли; в них мы встречаем других, новых героев — солдат, крестьян, ремесленников. Это, конечно, знамение времени. Но, думается, знамением времени стало и обращение Нгуен Туана к публицистике. Видимо, его интересовали уже не личные, индивидуальные судьбы героев, рожденных его воображением, а реальные, невыдуманные характеры и события. Именно из них в последних его книгах складывается изображение времени, обобщенный портрет его народа.
Задумываясь о публицистике Нгуен Туана, я всегда вспоминаю один наш разговор. Это было не так уж давно, когда в Северном Вьетнаме еще шла война. После прогулки на катере по порожистой Черной реке мы вместе с Нгуен Туаном устраивались на ночлег в бамбуковом доме на сваях. Сквозь щели в тонких плетеных стенках поблескивали звезды, висевшие над горами так низко, что казалось, их можно достать рукой. Мы долго спорили о нашем времени — стремительном, противоречивом и многоликом. Меня удивило тогда, как много знал об успехах человеческой мысли и прикладных наук писатель, проживший жизнь в стране, недавно еще числившейся в отсталых, и не раз на своем веку познававший «передовую цивилизацию» весьма конкретно — по ее достижениям в области разрушения и убийства.
Я понял тогда, что Нгуен Туан