– Федор Степанович, а можете показать нам село, окрестности? Хочется посмотреть, где Костя рос, – вытащил Сергей ключи от машины.
– Тогда с кладбища. Оно на пригорке, село оттуда как на ладони. Так что мы тут под присмотром у мертвых, забаловать не забалуешь. И родители Костика там, на мотоцикле разбились. Кладбище – оно, как телевизор, всех к себе собирает…
Провожали Зойку-партизанку в Дом ветеранов, как отправляли раньше ребят в армию – всем миром. Это приходило на ум и потому, что сидела она на покосившемся крылечке в кофте, на которой вразнобой, без положенной очередности в статусе, теснились и блестели, как чешуя на кольчуге, ордена и медали. Распоряжалась суетой баба Сима, получившая ключи и наказ присматривать за домом. Угощения и подарков хватало: Сергей утром смотался в Суземку, и теперь баба Зоя одаривала подходивших к ней подруг полотенцами, чашками, блюдцами, фартуками. С мужиками получилось проще: два десятка пил-ножовок хозмагу принесли план, а им – радость.
– От меня. На память, – всматривалась в лица подходивших к ней односельчан баба Зоя, силясь удержать в памяти образы тех, с кем прожила рядом всю жизнь.
– А кому самогоночки, самогоночки кому? – толкался с трехлитровой банкой среди собравшихся худощавый, изрядно подвыпивший, а потому добрый, взлохмаченно-лысый мужичок. – И-и, чистейшая. Глядишь в нее и себя видишь, – рекламировал, видать, собственное производство.
Детям раздавались конфеты. Поскуливал Кузя – при сладком столе собаке только глотать слюнки. Баба Зоя, непрерывно трогавшая вынесенные из дома сумки с вещами, вдруг просветленно, а потому тревожно встрепенулась:
– Грамоты! Где грамоты?
– Какие тебе теперь грамоты, Зоя Павловна! – успокоил председатель, подсевший рядом на скамейку и приобнявший бригадира за плечи. Лавка от веса перекосилась, едва не уронив хозяйку с кавалером. Видать, и в самом деле подоспело время всему отживать. – Отныне в городе можешь ногой показывать и командовать, что делать. Город – он к ветеранам приспособленный.
– Так приеду к людям, а они и знать не знают, какая я была работящая. На божничку положила, чтоб не затерялись. Проверь, – приказала Сергею, как Костику.
Память у бабы Зои работала, зря она стучала себя по лбу: стопка трудовых грамот с красными знаменами и портретами Ленина и впрямь своей высотой едва не закрывала Богородицу. Рядом с «Молитвословом» лежал не менее затертый партийный билет в традиционной красной корочке и с датой вступления в партию в 1943 году – время самых тяжелых боев партизан перед Курской битвой. Верили, верили в победу даже восемнадцатилетние девочки, находясь в полном окружении врага! Тут же лежали перетянутые резиночкой удостоверения на награды. Божничка словно хранила не только жизнь бабы Зои, но и историю страны, примирив коммунистов и верующих, красных и белых. Закладкой в «Молитвослове» служила палочка от «Эскимо», возможно еще Костей когда-то купленного, и Сергей не быстрее бабы Зои выговорил буквы ее ежевечерней молитвы:
– Свете тихий… пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний, поем… Бога… мир Тя славит…
Сложив содержимое, Сергей не посмел при этом тронуть Богородицу: а и впрямь, пусть остается охранять дом с невестой-печкой и фотографиями.
– Ох, чую, какой-то обман мне идет, – вцепилась, как в спасательный круг, в свою бумажную биографию баба Зоя. Вот ведь поколение: сумок с одеждой не надо – дай прижать к груди документы. – Колесом пошел белый свет. Такого сам татар не придумает, как я с этим отъездом. Кому я там нужна буду? Костик! Где Костик?
Стоявшие рядом бабы опустили головы, кто-то перекрестился: минуй нас подобная участь! Хозяйка опять выделила взглядом Сергея, более всего запомнившегося рядом с именем внука, поманила. Шепот у теряющих слух людей настолько громкий, что услышали все:
– А хоронить чтобы все равно сюда привез. Хоть косточками, а вернусь.
Увидев, что офицеры поглядывают на часы, председатель встал. Отставив локоток, по-гусарски выпил до дна перед бывшим бригадиром свой стакан самогона. Внук с исцарапанным подбородком, густо замазанным зеленкой, привычно подсунул на закуску оставшийся ободок от печенюшки, не оставив надежды на угощение вечно голодному Кузьме. Баба Зоя прижала паренька к себе, шепнула на ухо что-то секретное. Тот согласно кивнул, получил новую порцию сладостей и уступил место взрослым.
– Все, все! – не забывал своей роли руководителя Федор Степанович: демократия демократией, а у него в колхозе, хоть и бывшем, должен быть порядок. – Пора ехать. А пожелать пожелаем нашей Зое Павловне через зиму вернуться сажать огород.
– Что он говорит, не слышу, – поинтересовалась у Сергея баба Зоя. Предполагая обратное, спросила с хитрецой: – Не ругает?
Не ругал. Лично проводил до машины, насильно всунул офицерам в гостинец две банки меда. Баба Зоя в последний сто китайский раз обнималась потом с каждым, хотя по глазам было видно, что она мало понимает в происходящем. Взгляд сумел зацепиться лишь на том, как Сима закрывала амбарным замком дом. Подалась обратно, но Кречет удержал, а Сергей завел машину. Подсаживаемая председателем, баба Зоя втянула с собой в салон и отполированную до костяного блеска палочку. Тявкнул Кузя, оставшийся единственным нецелованным из собравшихся.
Вот теперь – с Богом!
– Не в лесу и не на болоте росла, должна уметь, – прошептала утихомирившаяся баба Зоя, и стало ясно, что она, несмотря на боевые ордена, боится новой жизни. И все предварительные переговоры, которые Сергей и Кречет вели по телефону с ней и руководством района, – это ее стремление оттянуть момент переезда в Дом ветеранов. – Проедь к центру, – попросила водителя.
Сама уткнулась лбом в стекло, чтобы лучше разглядывать улицу, и Сергей погасил скорость. Ничего, Зоя Павловна, у ветеранов тебе будет легче: ни дров для печи, ни воды из колонки. Не тронулись бы с места, покажись там неуютно и казенно: перед приездом сюда заехали в Дом и лично проинспектировали ситуацию. Костя бы «спасибо» сказал. А по весне лично приедут и привезут в родной дом на побывку…
По берегу озера, как опята, росли ракиты – вечером при знакомстве с селом как-то не отметили это. Затесавшаяся меж ними березка выгибалась, выгибалась, чтобы вырваться из-под их крон и в то же время не коснуться воды – и хоть кривая, но ушла вверх. На ее стволе сидело сразу три рыбака. Головы, как у Змея Горыныча, глядели в разные стороны, но на шум мотора повернулись одновременно, и баба Зоя кивнула им из-за стекла: прощевайте и вы. Все прощевайте.
– Зоя Павловна, ну что вы, – сидевший рядом с ней на заднем