– В нашем заведении запрещается применять оружие. Любое. Если угодно поговорить – милости прошу, – она ткнула пальцем в сторону двери, – к морю или на пустошь.
Бородатый взял пистолет, мельком глянул на меня, откровенно оценивающе – на мать, но та так и стояла, вытянув руку к двери. Та открылась, через порог плеснуло дождем, запахло водорослями и солью, створка распахнулась шире, и в трактир вошел человек. Первым делом он грохнул дверью так, что моргнули висевшие под потолком на белых проводах лампочки, помотал головой, точно лошадь, и принялся расстегивать куртку, одновременно осматриваясь. Первый взгляд на мою оторопевшую мать, на бородача с пистолетом, на Пастора, что заматывал разрезанную стеклом ладонь какой-то тряпкой, на кровь на полу, на битые стаканы, на самоубийц, что поднимались с пола. Втянул в себя запах разлитого виски и пороховой гари, сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:
– Весело тут у вас. А я думал – тихое заведение. Ну, делать нечего, здесь удобно, неплохое место для стоянки. Я поживу здесь немного. Много тут народу, красотка? – теперь на мою мать пялились уже двое, зато из рук бородача исчез пистолет, а Пастор перестал скрипеть зубами.
– Немного, – все дружно обернулись на меня.
Мать пошла за тряпкой и принялась вытирать стол, осколки звенели, падая на пол, туристы вернулись к своей выпивке, бородач – к еде, а вошедший смотрел на меня. Наконец я смог хорошенько рассмотреть его.
Высокий, но какой-то нескладный, одежда висела на нем, точно ее небрежно набросили, хоть и застегнув при этом на все пуговицы и застежки. К вещам больше подходило слово «тряпки» – все было донельзя поношенное, местами рваное, местами прожженное до дыр, да вдобавок еще грязное и мокрое насквозь, зато рюкзак – новехонький, крепкий и основательно набитый поклажей, да так, что нашего гостя временами пошатывало, как от непосильной ноши. Худоба его была прямо-таки нездоровой, зато взгляд зеленых глаз из-под рыжеватых бровей был острым и быстрым, он замечал все, ловил каждое движение, но реагировал нервозно.
Правая рука его то и дело тянулась к куртке, норовила откинуть полу, за которой, можно не сомневаться, пряталась кобура с пистолетом, и, судя по выражению лица гостя, вряд ли дело ограничивалось одним пистолетом. Гостю было дело до всего: до шороха листка, который поспешно складывал и прятал в карман один из самоубийц; до тихих, цедимых сквозь зубы проклятий Пастора, что плелся к двери, прижав к груди перевязанную ладонь; до звона ножа об тарелку – это обидчик любителя духовной литературы второпях заканчивал свой остывший ужин; до стука дождя по стеклу.
Человеку то ли нездоровилось, то ли он просто чертовски устал, проделав долгий путь с тяжелой ношей за плечами. Рюкзак он скинул с нескрываемым облегчением, уселся за пустой столик и поманил меня к себе.
– Я человек простой, мне много не надо, – он говорил, провожая взглядом здоровяка, что разобрался наконец со своим рагу и собирался покинуть трактир. Затем мельком глянул на туристов, топавших к двери и перешептывающихся на ходу, потом перевел взгляд на мою мать, которая закончила наводить порядок и оттирала от крови и виски монеты, брошенные напоследок Пастором. потом посмотрел на меня.
– Простая еда, выпивка. Это хорошо, это то, что надо. Да комната, откуда видна дорога, что ведет к вашей бухте. Здесь ведь одна дорога, верно?
Он вытащил из кармана несколько монет и положил их на стол и накрыл ладонью. Я кивнул, прикидывая, какую именно из комнат мы могли бы предложить нашему новому постояльцу. Получалось, что самую неудобную и холодную – угловую, с вечно сырыми от дождя и морского дыхания стенами и плесенью на обоях, зато обзор на дорогу к нашему «Адмиралу» из обоих окон открывался отменный.
– Отлично. Зови меня Билл, сынок. А как звать тебя?
– Данила, Данила Хиггинз.
Билл уже привычно для меня чуть округлил глаза. Нормальная реакция на мое чуждое слуху местных жителей имя. Но не рассказывать же каждому встречному, что мой отец был русским, что он приехал из страны, где люди круглый год ходят в валенках, водят медведей на поводке и сутки напролет пьют водку. Это я узнал сам, из передач по телевизору, а потом и интернета, когда стал старше, но лишь запутался еще больше – отец рассказывал совсем другое о своей далекой холодной родине, в его историях было место водке, но медведи и валенки отсутствовали напрочь. Зато где-то там, в вечных снегах, по словам отца, жили моя бабка и дед, которых я никогда не видел и точно уже не увижу, и вообще неизвестно, знают ли эти почтенные пожилые люди о моем существовании. Подозревал, что вряд ли, но разобраться и толком расспросить отца я не успел – он умер, когда мне было восемь, мать больше замуж не выходила, воспитывала меня одна.
Я помнил только одно – отец всегда мечтал жить уединенно, вдали от городской суматохи, поближе к морю, и уже перед смертью все его мечты сбылись. Он оставил нам «Адмирала Ушакоффа», на жизнь нам с матерью хватало, потом случилась катастрофа, и я перестал заглядывать в своей жизни дальше, чем на день вперед, хотя не был уверен, что и он для нас наступит.
– Данила, – повторил Билл непривычное для него имя, – хорошо, Данила. А сейчас принеси мне поесть и про выпивку не забудь.
И убрал со стола ладонь. Я взял деньги и пошел выполнять заказ…
Этот ритуал повторялся теперь ежедневно, по два-три раза в сутки, с той лишь разницей, что деньги появлялись на столе все реже, а вскоре и вовсе исчезли. Однако выпивку и закуску наш постоялец потреблял регулярно, в перерывах уходил к морю или таскался по голым холмам на пустоши, по которой и шла дорога, добирался до соленого болота, что грозило в один прекрасный день лишить нас последней связи с миром, и возвращался в свою комнату.
Теперь заходить в номер постояльца нам с матерью было запрещено, на уборку Билл наплевал, заявив, что это ему без надобности, по вечерам непременно запирался изнутри, и свет в его окнах горел редко. И поздно вечером, проверяя, все ли в порядке и все ли двери надежно закрыты на ночь, я несколько раз видел в темных окнах второго этажа силуэт человека – Билл смотрел на дорогу. Однажды он заметил меня и тут же задернул занавеску. Ждал он кого-то или наоборот – боялся и шарахался от любого, кто заходил в трактир, мне было безразлично. Платить он стал все реже, однажды дошло до