Высшую меру наказания дали строгие законники, припомнив даже бунт на «Полярной Звезде». Стража тесным кольцом стиснула Петра. Перед улицей офицер приказал в случае чего — стрелять. Уместной была команда. Петру хотелось рвануться, чтобы умереть без лишних мук от пули. Но бравые ребята так стиснули суконными плечами, что сразу ощутилось, какое это благо — в последний раз дышать февральской стужей. После неё тюремная вонь кляпом забила горло. Прямо не верилось, что просидел в этом могильном смраде уже полтора года. Развеяли настроение любезные надзиратели, которые мигом заменили прежнюю одежду на совершенно новую. Пётр удивился:
— Что это вы так заботливо меня обряжаете?
— А мы смертников всегда с особым почтением, — ехидно признался старший, примеряя кандалы.
Бородатый кузнец ловко склепал увесистым молотком железные бугеля, плотно охватившие ноги и руки. Змеёй свернувшаяся цепь глухо звякала от каждого удара. По телу, словно вши, щекочуще ползли мурашки. Старший подал сыромятный ремень, до лоска пропитанный потом уже повешенных. К нему следовало пристёгивать тяжеленную цепь. «Вот и заковали... — усмехнулся Пётр. — Как всё просто... И никаких особых ощущений...» Хотя они, понятно, были. Эти кандалы, отполированные чьими-то ногами, навсегда отсекли будущее, а звон цепи, ощутимо клонящей вперёд, казался погребальным. Всё-таки он пошутил:
— Этот балласт тоже в знак особого уважения?
— Как положено...
Тщательно проверив клёпку и каждое звено цепи общим весом сорок фунтов, старший надзиратель повёл в новую камеру, где уже парила чашка непривычно горячих щей, в которых плавал довольно большой кусок вкуснейшего мяса. Всё-таки отменные традиции имела проклятая тюрьма! Только жаль, что по-человечески относилась к узнику лишь на закате жизни...
Но эта радость скоро померкла. Возникло давящее состояние какой-то пустоты, словно уже скончался. Чтобы избавиться от странного чувства, Пётр начал кружить по камере. Кандалы ощутимо сдерживали шаги и глухо звенели. Появилось желание потянуться как после сна, сбросив нахлынувшее чувство. Не удалось. Тогда принялся стыдить себя за малодушие. Однако возникшее чувство ощущалось всё явственней. Пётр начал понимать: подобное переживает лишь смертник, перешагнувший черту, которая отделяла томительное ожидание суда от последнего пути в угол тюремного двора, где немо чернела виселица с двумя намыленными петлями. Как и когда пойдёшь к своей? Сегодня, завтра или через неделю?..
Во время проверки спросил об этом помощника начальника тюрьмы Шеремета, который странно покосился на новичка и молча забрал ремень. Без него ходить было трудно: цепь волочилась по полу, противно гремела и больно била ноги. Вдобавок мешала слушать коридорные звуки. Вдруг вот вот придут за ним? Подхватив цепь рукой, Пётр замер. Кровь оглушающе бухала в виски. Потом уши резанул цепенищий волчий вой. Прозвучала громкая команда Шеремета. В какой-то камере началась возня, раздались глухие удары. Уже в коридоре смертник взвыл снова и тут же утих, чтобы захрипеть в петле под окном.
Лишь теперь Пётр сообразил, где находилась его камера. Зажав пальцами уши, зажмурился до искристой рези в глазах. Потом спохватился: ведь следующим мог оказаться сам. Но пока открыли камеру напротив. И дрожащий старческий голос виновато пробормотал:
— Извините, я щас, щас... Только найду пенсне...
— Да вот же оно, болтается на шнурке, — усмехнулся Шеремет.
— Разве? И впрямь... Благодарю вас. Теперь я вижу нормально.
— Прекрасно! Значит, уже не собьётесь с пути. А если я ещё возьму вас под руку...
Дико было это слышать и невозможно вообразить, как палач любезно вёл на виселицу свою жертву. Неожиданно старик довольно громко крикнул:
— Прощайте, товарищи! Не поминайте меня лихом!
Затаившиеся камеры отозвались дружным гулом. Пётр тоже одержимо дубасил кулаками по двери и с подвывом орал. Когда наконец выдохся, — в набатном колодце двора торопливо стучали молотки могильщиков. И хотя они забивали чужие гробы, Петру казалось: все гвозди впивались в него...
Слушать и чувствовать это — невмоготу. Он хотел хватить себя по голове наручными кандалами, но те оказались так плотно надеты, что не дали сделать нужный удар. Пришлось мотаться по камере с цепью в руках до тех пор, пока совсем изнемог и трупом свалился на койку. А в шесть часов дежурный надзиратель гаркнул в распахнутую дверь:
— Подъём! Проверка!
Заступала новая смена, принимая узников. Петру вернули ремень от цепи. Он думал отоспаться после пересменки. Однако цербер прорычал в волчок:
— Встать! Днём спать не положено! А то будешь дрыхнуть в карцере!
Уже зная, что это такое, Пётр медленно перебрался за стол и уронил на руки тяжеленную, будто кандалы, голову. Цербер тут же гавкнул:
— Встать! Спать за столом запрещено!
С судорожной зевотой Пётр немного пошатался по камере. Затем осенённо бухнулся на парашу, которая была в углу около самой двери, где цербер просто не мог его видеть. Но зверюга всё равно ревел:
— Вста-а-а-ать!
Так продолжалось до вечерней проверки, во время которой снова забрали кандальный ремень. Вспомнив о предстоящих мучениях, Пётр не выдержал:
— Зачем его отбираете?
— Чтоб ты раньше времени повеситься не мог.
— Ишь, какая трогательная забота...
— Служба обязывает блюсти закон, — гордо заявил старший надзиратель, извещая новичка, что имеет право испустить дух лишь в присутствии прокурора, попа и заместителя начальника тюрьмы.
Эта дикая логика снова обрекала всю ночь маяться с цепью в ожидании роковой минуты. В коридоре застыла могильная тишина. Казалось, уснул на своём табурете даже дежурный. Лишь опытный смертник мог уловить опасные звуки или заметить в волчок мелькнувшую тень. И он пронзительно закричал:
— Идут вешать!
Эту весть затаённо ждали тридцать человек. Как минувшей ночью, все камеры тут же слились в безумном вое:
— Пала-ачи-и-и-и! А-а-а-а! Па-ла-чи-и-и-и-и!..
Жуток был такой вой. От него цепенела душа, заходилось в испарине сердце. Но это всё равно не спасло трёх обречённых, которые затихающим эхом полузадушенно отозвались из петель:
— Про-о-о-а-а-ай...
Новая встряска внезапно напомнила Петру о родителях, совершенно забытых в последнее время. Слепая мать и дряхлеющий отец уже не чаяли дождаться отрадной весточки. Если брат Степан узнал о приговоре и сообщил домой — это могло сразить их, прибавив на оёкском погосте два сирых креста. И душе ворохнулось что-то похожее на вину: вместо прежней гордости опозорил на всю округу да к тому же совершенно забросил, не послав за все годы хотя бы копейку... Всё заботился о других, неустанно радел о чужой доле — счастье, а своих беспомощных стариков кинул на произвол судьбы...
Мать почуяла это и явилась во сне, протягивая дрожащие руки. Пётр хотел броситься навстречу, но связанные ноги не дали двинуться с