Я попытался слушать урок, но болезнь стихотворства уже охватила меня, в голове, как в арифмометре, щёлкая, одна за другой неслись строки:
Я интуитивно чувствовал, что это — не то, но остановиться не мог.
Дома я выучил уроки за десять минут. Зато четыре часа просидел над стихотворением. Оно не клеилось. Чего-то в нём не хватало. Но чего — я не мог понять.
Наконец я скомкал ещё одну тетрадь и снял с этажерки томик Лермонтова. Открыл его наугад.
Стихотворение плыло, мерно покачиваясь, похожее на широкую песню, и я видел медленную прозрачную реку и плывущую по ней девушку, сотканную из тумана. Я видел тёмные гористые берегй, поросшие соснами, ярко-белую луну над водой, облака, которые изредка закрывали её лицо, серебристый блеск на волнах, вскипающих у острых камней.
Сказка! Волшебство!
Но ведь Лермонтов не был волшебником, он был обыкновенным человеком. Как же он это сделал? Сто раз перечитал я «Русалку», и каждый раз меня охватывало чувство необычного, как будто открылась какая-то дверца и я случайно подсмотрел другую жизнь и другой мир.
Нет, мне никогда не написать так. Но надо попробовать, чтобы получилось хоть чуточку похоже. Хоть самую малость… Ведь и у Лермонтова было время, когда он, наверное, ничего не умел и тоже пробовал.
И я всматривался в строки, в слова.
К концу вечера я увидел, что количество слов в чётных и нечётных строках одинаковое и что последние слова в соседних строчках имеют одинаковые окончания: голубой — луной, луны — волны.
Ага! Вот в чём секрет!
Но когда я попытался сам написать так же, получилась белиберда. Стих вышел угловатым, как ящик, сколоченный из необрезанных досок. Какая уж там плавность!
На следующий вечер я обнаружил ещё кое-что. Оказывается, не одинаковое количество слов в чётных и нечётных строках имело значение, а длина этих слов и количество ударений в них. И вовсе не обязательно должны быть одинаковыми окончания у соседних строк, — они могут быть одинаковыми и через строку, и через две строки (уже взрослым я узнал, что это называется перекрёстной и опоясывающей рифмой).
Постепенно стихотворение начало выписываться. Правда, я забросил все остальные занятия и ухитрился получить за неделю две двойки по математике, но утешал себя тем, что, когда стихотворение будет окончено, я их исправлю.
Наконец стих был готов. Он назывался «Алые флаги». Я не хочу приводить его здесь. Мне стыдно. Потому что сейчас я понимаю, что это было не настоящее стихотворение, а «как бы стихотворение». Но в то время я думал, что лучше о празднике никто ничего не писал.
Я перекатал «Алые флаги» на плотный лист бумаги самым лучшим почерком, на какой был способен, и принёс в школьную редколлегию.
— Вот. Для праздничного номера, — сказал я главному редактору, десятикласснику Мише, выкладывая перед ним лист.
Миша стоя прочитал стихотворение.
— Н… недурственно, — сказал он, взглядывая на меня сверху вниз. — Сам?
— А ты думал? — ответил я, взглядывая на него снизу вверх.
— Молодец! — сказал он и похлопал меня по плечу. — Этим стихотворением мы откроем номер.
Всё!
Из пионерской комнаты я вышел солидно, не торопясь, как подобает признанному поэту. Но в коридоре не удержался и несколько раз подпрыгнул на одной ножке. Да! Скоро вся школа узнает, кто я такой!
Наконец он настал, тот день, когда вывесили праздничную газету. Как только она появилась на стене, я стал прохаживаться вдоль неё по коридору, напустив на себя отрешённый поэтический вид.
Подходили к газете ребята, читали стихотворение, читали заметки, смеялись над карикатурами, но ни один из них не обратил внимания на меня, хотя под «Алыми флагами» было крупно написано: «Николай Внуков, 6 «а» класс».
Только Валерия Попова, самая драчливая наша девчонка, прочитав «Алые флаги», обернулась ко мне и сказала:
— А ты, Внуков, оказывается, стихи пишешь? Вот не знала!
Смерила меня с ног до головы прищуренными глазами, усмехнулась и пошла по своим делам.
А на большой перемене какой-то десятиклассник просто отпихнул меня от газеты:
— Брысь! Ты чего тут под ногами путаешься!
Я ушёл в пустой класс, сел на заднюю парту и задумался. Горько мне было. Почему плохим можно прославиться сразу, в один миг, а тут такое стихотворение — и тебе ещё говорят «брысь!». Две двойки из-за него получил и — ничего! Никто даже пальцем на меня не показал и не сказал:
— Вот этот и есть поэт!
Почему? Ну почему?
И вдруг до меня дошло.
Знают-то меня только мальчишки и девчонки нашего класса! Из других классов если знают меня в лицо, то не знают фамилии, если слышали мою фамилию, то не знают в лицо. Вот в чём разгадка!
Славу начали приносить мне девочки.
В то время у каждой был заветный альбом. Они выписывали в свои альбомы полюбившиеся стихи, слова песен, клеили какие-то картинки, вырезанные из журналов, писали друг другу посвящения и пожелания. Альбомы оформлялись очень красиво — каждая девчонка старалась перещеголять подругу.
И вот с таким альбомом однажды подошла ко мне Валерка Попова.
— Слушай, Внуков, ты должен написать мне посвящение. В стихах. Знаешь, чтобы было такое… на всю жизнь. Напишешь?
— Давай, — сказал я, протягивая руку за альбомом.
— Не цапай, — сказала Попова, открывая альбом где-то посредине. — Ты будешь писать сейчас и вот на этой странице.
Я понял: она не хотела, чтобы я заглянул в начало альбома.
— Ты что, так и будешь держать альбом?
— Так и буду, — сказала она. — А ты пиши.
— Я не могу так, сразу. Мне нужно подумать.
— Думай и побыстрее — перемена кончается.
Я подумал минуты две и начал писать.
Строчки, которые вышли из-под пера, привели меня в ужас. Это были не стихи, а какая-то неловко рифмованная проза. Слова не хотели соединяться друг с другом, не лезли в строфу, и даже смысл того, что я писал, оказался не таким, каким я котел.
Я с опаской посмотрел на Валерию и прикрыл то, что написал рукой.
— Уже? — спросила она.
— Валера, давай этот лист вырвем, я напишу на другом.
— А ну покажи!
Она выдернула из-под моей руки альбом, пробежала глазами то, что я написал, и лицо её стало злым.
— Дурак ты, Внуков, а никакой не поэт!
Я остался в классе один. В голове звенело от