– Этот ребенок – нуру! – сказал кто-то.
– Она моя, – прошептала Наджиба как можно громче.
Голосовые связки напряглись, она почувствовала вкус крови.
– Подстилка нуру! Тффийя! Иди к своему мужу!
– Рабыня!
– Эву принесла!
Для этих людей резня на Западе была не столько фактом, сколько историей. Она ушла дальше, чем думала. Эти люди не хотели знать правду. Они следили за тем, как мать с ребенком ходят по базару. Останавливались, судачили, говорили скверные слова, которые становились тем сквернее, чем дольше они судачили. Они разозлились и раззадорили себя. В конце концов они обступили Наджибу и ее ребенка-эву. Осмелели и почувствовали свою правоту. И наконец напали. Когда первый камень ударил Наджибу в грудь, она была слишком потрясена, чтобы бежать. Было больно. Камень бросили по-настоящему, не для острастки. Когда второй попал в бедро, на нее хлынули воспоминания годичной давности – о том дне, когда она умерла. Тогда о нее колотились не камни, а мужское тело. Когда третий камень ударил в щеку, она поняла, что если не убежит, то дочь погибнет.
Она бежала так, как надо было бежать в тот день, когда напали нуру. Камни лупили ее по лопаткам, шее и ногам. Она слышала, как кричит и плачет Оньесонву. И Наджиба бежала – пока не вырвалась в пустыню, в безопасность. Замедлила шаг только на третьей дюне. Они, наверное, решили, что прогнали ее умирать. Будто женщина с ребенком не может выжить в пустыне.
Отойдя от Дилизы на безопасное расстояние, Наджиба развернула дочку. Ахнула и зарыдала. Камень попал ей в лоб над бровью, из раны текла кровь. Малышка размазывала ее по лицу. Оньесонву сопротивлялась, когда Наджиба держала ее крошечные ручки. Рана была неглубокой. Всю ночь, хотя Оньесонву и спала хорошо – лекарство подействовало, – Наджиба проплакала.
Шесть лет она растила Оньесонву одна, в пустыне. Та росла сильным и буйным ребенком. Любила песок, ветрá и пустынных тварей. Хотя Наджиба могла только шептать, она смеялась и улыбалась, слыша крики Оньесонву. Когда дочка прокричала слова, которым ее научила Наджиба, она поцеловала ее и обняла. Так Оньесонву научилась пользоваться голосом, хотя никогда его не слышала.
А голос у нее был красивый. Она научилась петь, слушая ветер. Часто вставала лицом к открытой пустыне и пела ей. Иногда, если она пела вечером, издалека прилетали совы. Они садились на песок и слушали. Это был первый знак, что дочь Наджибы – не просто эву, что она необычная, особенная.
На шестой год Наджиба стала понимать: ее дочери нужны другие люди. В душе она знала: кем бы ни суждено стать этому ребенку, он сможет им стать только в цивилизованном обществе. Так что она, пользуясь картой, компасом и звездами, повела дочь к людям. И какой же город сулил больше надежд ее девочке с кожей песочного цвета, чем Джвахир, в переводе – Дом золотой женщины?
Джвахирская легенда гласит, что семьсот лет назад жила на свете огромная женщина племени океке, вся из золота. Отец отвел ее в дом для толстения, и через несколько недель она стала толстая и красивая. Она вышла замуж за богатого юношу, и они решили поселиться в большом городе. Однако в пути она устала, ведь она так много весила (была очень толстой и к тому же вся из золота), – так устала, что ей пришлось лечь на землю.
Золотая женщина не смогла встать, и паре пришлось остаться жить там. Плоское место, которое осталось там, где она лежала, назвали Джвахир, а те, кто там поселился, процветали. Город построили очень давно те океке, что первыми покинули запад. Предки джвахирцев и впрямь были особенными людьми.
Наджиба молилась, чтобы ей никогда не пришлось рассказывать своей странной дочери историю ее зачатия. Но она была реалисткой. Жизнь нелегка.
Когда мама рассказала мне это, я была готова убить кого-нибудь.
– Прости, – сказала мама. – Ты еще такая маленькая. Но я обещала себе – как только хоть что-нибудь начнется, я тебе расскажу. Может быть, тебе будет полезно знать. То, что было с тобой сегодня… на том дереве… я думаю, это только начало.
Я дрожала и была вся в испарине. Когда я заговорила, голос звучал хрипло.
– Я… я помню тот первый день, – сказала я, стирая пот со лба. – Ты нашла место на базаре, чтобы продать сладкий кактус, – я замолчала, припоминая. – А торговец хлебом нас прогнал. Он на тебя кричал. А на меня смотрел, как на…
Я нажала пальцем на шрамик на лбу. «Я сожгу свою Великую книгу, – думала я. – Это все из-за нее». Мне хотелось упасть на колени и молить Ани, чтобы она сожгла Запад дотла.
Я кое-что знала о сексе. Можно даже сказать, интересовалась… ну, скорее, опасалась. Но я ничего не знала об этом – о сексе как насилии, насилии, порождающем детей… породившем меня, о том, что это случилось с мамой. Я подавила рвотный позыв, а затем желание содрать с себя кожу. Я хотела обнять маму, но в то же время не хотела к ней прикасаться. Я прокаженная. У меня нет права. Я не могла заставить себя осознать, что этот… мужчина, это чудовище сделало с ней. Мне было всего одиннадцать.
Мужчина на фото – единственный мужчина, которого я видела первые шесть лет жизни, – мне не отец. Он даже не хороший человек. «Ублюдок, предатель, – думала я, и слезы жгли глаза. – Дай только найти тебя, я тебе член отрежу». Содрогаясь, я представляла, что с мужчиной, изнасиловавшим маму, я сделаю что-то похуже.
До сих пор я думала, что я ноа. У ноа оба родителя океке, но они все равно цвета песка. Я не обращала внимания, что у меня нет ни обычных для ноа красных глаз, ни чувствительности к солнечному цвету. И что, если не считать цвета кожи, ноа выглядят как океке. Я не задумывалась о том, что другие ноа без проблем дружили с «нормальными» детьми. Они не становились изгоями, как я. А на меня ноа смотрели с тем же страхом и отвращением, что и темные океке. Даже для них я была чужая. Почему мама не сожгла фото своего мужа Идриса? Он предал ее ради дурацкой чести. Мне она говорила, что он умер… он должен был умереть – быть УБИТ – страшной смертью!
– А Папа знает? – я ненавидела звук своего голоса. «А когда я пою, – подумала я, – чей голос она слышит?» Мой биологический отец тоже хорошо пел.
– Да.
«Папа понял сразу, как увидел меня, – догадалась я. – Все знали, кроме меня».
– Эву, – произнесла я медленно. – Так вот что это значит?
Я раньше не спрашивала.
– Рожденный от боли, – ответила она. – Люди думают, что тот, кто родился эву, рано или поздно станет жестоким и злобным. Они считают, что насилие может породить лишь большее насилие. Я знаю, что это неправда, и ты знай.
Я смотрела на маму. Она так много знает.
– Мама. А с тобой когда-нибудь случалось что-то такое же, как со мной на том дереве?
– Моя хорошая, ты слишком много думаешь, – был весь ее ответ. – Иди сюда.
Она встала и обвила меня руками. Мы стали плакать – мы рыдали, всхлипывали, лили слезы. Но, когда мы закончили, все, что нам оставалось, – это продолжать жить.
Глава четвертая
Обряд одиннадцатого года
Да, одиннадцатый год моей жизни был тяжелым. Мое тело стало рано развиваться, и к этому возрасту у меня уже была грудь, месячные и женственная фигура. К тому же приходилось отбиваться от глупых мужчин и мальчишек, которые пялились и хватали меня. Затем наступил тот дождливый день, когда я таинственным образом очутилась голышом на дереве ироко,