Перед тем как размышлять об ответственности интеллектуалов, стоит прояснить, кого мы имеем в виду. Концепция «интеллектуалов» в современном смысле этого слова приобрела известность после выхода в 1898 году «Манифеста интеллектуалов», подготовленного дрейфусарами. Вдохновившись открытым письмом протеста Эмиля Золя французскому президенту, они осудили как ложное обвинение артиллерийского офицера Альфреда Дрейфуса в предательстве; критике также подверглось последующее сокрытие военными фактов по этому делу.

Позиция дрейфусаров представляет интеллектуалов поборниками справедливости, честно и смело бросающими вызов власти. Однако в те времена их вряд ли воспринимали подобным образом. Будучи в меньшинстве, дрейфусары подверглись острой критике со стороны господствующей интеллектуальной элиты и, в частности, выдающихся представителей «Французской академии, упорно осуждающих протестантов», как пишет социолог Стивен Льюке. Для Мориса Барреса – романиста, политика и лидера противников дрейфусаров – они были «анархистами с лекторской кафедры». В глазах другого академика, Фердинанда Брюнетьера, само слово «интеллектуал» означало «одну из самых смешных нелепостей нашего времени – я имею в виду претензии на возвышение писателей, ученых, преподавателей и филологов до ранга суперменов», осмеливающихся «считать наших генералов идиотами, наши общественные институты – абсурдом, а наши традиции – тлетворностью»[6].

Кого же тогда в действительности считать интеллектуалами? Меньшинство, вдохновленное примером Золя (который был приговорен к тюремному заключению за клевету и бежал из страны), или же членов Академии? В той или иной форме этот вопрос находит отклик и сегодня, долетая к нам сквозь столетия.

Один из вариантов ответа на этот вопрос общество услышало во время Первой мировой войны, когда в поддержку своих государств выступили интеллектуалы противоборствующих сторон. Так, в подготовленном ими «Манифесте 93-х» интеллектуалы Германии, одной из самых просвещенных в мире стран, обратились к Западу с такими словами: «Верьте в нас! Поверьте, мы доведем эту войну до конца, как цивилизованная нация, для которой наследие Гёте, Бетховена и Канта так же священно, как наши собственные сердца и дома»[7]. По другую сторону барьера был проявлен не меньший энтузиазм. Со страниц New Republic прозвучало критичное заявление, что «действенную и решительную работу в интересах войны провел… класс, который всеобъемлюще, но довольно произвольно, можно описать в ранге “интеллектуалов”». Став жертвами интриг британского министра информации, тайно стремившегося «направить мысль большей части мира», и особенно мысль прогрессивных американских интеллектуалов, в сторону войны, они, интеллектуалы, думали, что обеспечивают вступление Соединенных Штатов в кровавую бойню «под влиянием морального вердикта, достигнутого после заключительного обсуждения самыми вдумчивыми членами общества»[8].

Джона Дьюи очень впечатлил великий «психологический и назидательный урок» войны, доказавший, что люди – в особенности «самые разумные члены общества» – могут «взять человеческие дела в свои руки и заниматься ими… взвешенно и с умом» для достижения заявленных целей[9]. (Дьюи понадобилось всего несколько лет, чтобы из ответственного интеллектуала Первой мировой превратиться в «анархиста с лекторской кафедры», осудить «несвободную прессу» и задаться вопросом о «возможности существования при действующем экономическом режиме подлинной интеллектуальной свободы и социальной ответственности в сколь-нибудь значимом масштабе»[10]).

Покорно придерживаться правил никто конечно же не стал. Подобно Золя, видных деятелей, таких как Бертран Рассел, Юджин Дебс, Роза Люксембург и Карл Либкнехт, приговорили к лишению свободы. Особенно сурово наказали Дебса, дав десять лет тюрьмы за то, что он подверг сомнению «войну президента Вильсона за демократию и права человека». По окончании войны Вильсон отказался его амнистировать, хотя следующий президент, Уоррен Гардинг, в конечном счете все же уступил. Некоторых инакомыслящих, таких как Торстейн Веблен, наказали, но обошлись с ними не так сурово. Веблен потерял должность в Управлении по надзору за продуктами питания, после того как подготовил доклад, доказывающий, что нехватку рабочих рук в сельском хозяйстве можно преодолеть, если положить конец жестокому преследованию президентом Вильсоном профсоюзов, особенно «Промышленных рабочих мира». Рэндольфа Борна свалили прогрессивные газеты и журналы, после того как он подверг критике «лигу благожелательных империалистических наций» и их великие начинания[11].

Модель восхваления и наказания хорошо известна в истории человечества: тех, кто подчиняется и прислуживает государству, интеллектуальное сообщество в основной массе восхваляет, а тех, кто отказывается это делать, наказывает.

Впоследствии между этими двумя категориями интеллектуалов были проведены более явственные различия. Нелепых эксцентриков окрестили «ценностно-ориентированными» интеллектуалами, указав, что они бросают демократическому правительству вызов столь же серьезный, по крайней мере в потенциале, как тот, что раньше бросали клики аристократов, фашистские движения и коммунистические партии. В числе прочих злодеяний эти опасные типы «посвящают себя оскорблению достоинства лидеров, подрыву авторитета власти» и даже выступают против институтов, ответственных за «воспитание молодежи». Некоторые, такие как Борн, опускаются до того, что подвергают сомнению «благородство целей, преследуемых войной».

Порку «злодеев», противоборствующих власти и установленному порядку, устроили ученые мужи из либеральной международной Трехсторонней комиссии (многие ее члены впоследствии получили должности в администрации Картера), опубликовав в 1975 году работу под названием «Кризис демократии». Подобно прогрессивным деятелям New Republic во время Первой мировой войны, они расширили установленные Брюнетьером границы концепции «интеллектуалов», включив в нее «технократов и интеллектуалов, политически ориентированных» – серьезных, ответственных мыслителей, которые занимаются конструктивной работой по формированию политики в рамках существующих институций и надлежащему воспитанию молодежи[12].

В особенности ученых из этой комиссии встревожил «избыток демократии» в непростой период 1960-х годов, когда обычно пассивные и апатичные слои общества вышли на политическую арену, чтобы заявить о своих проблемах: женщины, молодежь, меньшинства, пожилые люди, рабочие… одним словом, то самое население, которое порой называют «группами со специфическими интересами».

Их следует отличать от тех, кого Адам Смит называл «владыками человечества», – «главных архитекторов» политики правительства, реализующих свой подлый принцип: «Все для себя и ничего для других»[13]. Роль хозяев политической арены в подготовленном для Трехсторонней комиссии докладе никто не критикует и даже не обсуждает, вероятно, по той причине, что они представляют «национальные интересы», как и те, кто аплодировал себе за подталкивание страны к войне, «когда после заключительного обсуждения самыми вдумчивыми членами общества» был вынесен «моральный вердикт».

Для преодоления чрезмерного