…готовили здесь и вправду неплохо.
И даже девица — ее звали Адель — не слишком раздражала. Она устроилась по другую сторону стола, подперев ладонью подбородок, и изо всех сил старалась понравиться. Она щебетала.
Трогала пальчиками щечки, будто желая взбить их, словно перину.
Но щечки и без того были пухлы.
Она то наклонялась, заговаривая громким шепотом, то вдруг начинала смеяться, то замолкала, притворяясь заинтересованной.
Это утомляло.
Но карп в сметане и вправду удался, а хмурая женщина, появившаяся с кухни, взмахом руки заставила Адель замолкнуть.
— Кухарка, стало быть? — у женщины было круглое лицо, распаренное, раскрасневшееся. От нее несло кухней, в том ее многообразии запахов, которое одновременно пробуждает и аппетит, и отвращение. — В старый дом?
— Именно.
— И сколько?
— Двое взрослых, восемь детей… не маленьких, — на всякий случай уточнил Глеб, потому что женщина нахмурилась. — Вот таких примерно. Неприхотливые, но прожорливые.
В этом он успел убедиться, обнаружив, что от трех ящиков консервированной фасоли осталось две жалких банки. И главное, никто не признается, что взял.
— Наставники, стало быть, — лицо женщины разгладилось. — Маги?
— Да. А…
— Пакостить станут. Дети всегда пакостят. А уж когда маги…
С этим нельзя было не согласиться. И главное, что пакостей стоило ждать весьма специфического толку.
Девица, явно прислушивавшаяся к беседе, вдруг зарделась.
— А платить сколько станете?
— Пять рублей в неделю.
Гладкие руки скомкали передник, а женщина поинтересовалась:
— С чего такая щедрость?
Глеб же молча повернул кольцо. Почему-то показалось, что эта женщина поймет.
— Вот как, стало быть… — произнесла она задумчиво, потирая одну красную ладонь о другую. Ее руки, слегка опухшие, с покрасневшею распаренной кожей, больше походили на клешни. — Надолго в наши края?
И сама же себе ответила.
— Надолго… мой-то говорил, что старое училище продали. Вам, значится?
— Нам. Не продали. Передали.
— Школу будете делать?
— Будем.
— У темных нету.
— Знаю.
Она не боялась. И это, пожалуй, было хорошо.
— Что ж… тут подумать надобно… хотела к вам Адельку поставить…
…вот уж не было печали. Глеб смутно подозревал, что в его доме милую Адель меньше всего будет интересовать кухня.
— …но уж больно она вас глазами облизывает. Ишь, бесстыжая…
Бесстыжая сделала вид, что слышать не слышит, и вовсе интересует ее чучело совы, пристроенное на подоконнике.
— А все романчики эти, преглупые, о любви… нет, пусть уж мой сам с нею разбирается, я к вам пойду. Только семь платить станете.
— Хорошо.
Цену Глеб мог бы поднять и до десяти, впрочем, обычно кухарки обходились куда дешевле. Правда, и надолго не задерживались.
— На продукты отдельно. Рыбу будем у местных брать, так оно дешевле, чем на рынке. Прочее… поглядим сперва, что вам надобно.
— Просто. Сытно. Много.
— Это-то да… завтра с утреца, стало быть… с молочником договорились?
Глеб покачал головой.
— Ага… молока вам надобно, еще сливки взять, масло, творог… сырнички любите?
— Я все люблю.
— Оно и видно, тощий больно… и холостой. Это вы зазря. Холостой мужик для здешних дамочек, что майский жук для жереха.
Адель в своем углу вздохнула и наградила Глеба многообещающим взглядом. Он тронул кольцо.
— Не надейтесь даже… женщину, которая твердо решила выйти замуж, некромантией не остановить.
Мальчишка прятался в ветвях.
Сперва Анна ощутила взгляд, а следом — скрытое неудовольствие молоденького дуба, который хоть и вымахал едва ли не вровень с крышей, но все же не настолько закостенел, чтобы без ущерба для себя держать всяких тут.
— Привет, — сказала Анна, разглядывая гостя.
Не Миклош.
И даже не человек. Не совсем человек. У людей не бывает таких узких, широко расставленных глаз совершенно неестественного ярко-зеленого цвета. Острые скулы. Длинный узкий нос с вывернутыми ноздрями. Тонкая линия губы и слегка выглядывающие из-под верхней клыки.
Поняв, что замечен, мальчишка зашипел.
…а рубашка на нем серая, как и на Миклоше.
— Не бойся.
— Не боюс-сь, — он отцепил руку от ветки, и Анна заметила темные когти. — Есть? П-ечень.
Последнее слово он произнес с явным трудом, вытягивая каждый звук.
— Печенье?
— Да.
Мальчишка по-прежнему разглядывал ее, а она — его, отметив, что и рубашка измята, а на боку вовсе продрана, а вот штаны он где-то потерял и теперь обнимал ветку дуба тонкими босыми ногами.
— Есть. Спустишься?
— Дай.
— Я принесу, — она оперлась на трость. В последние дни боль, если и напоминала о себе, то редко. — Но тебе там будет неудобно.
Печенье она испекла еще тем вечером, сама не зная, для кого, но… пригодилась. И пусть банка была другой, расписанной цветами циннии, но Анна улыбнулась.
Почему бы и нет?
Этим гостям она была не то, чтобы рада. Скорее… от них не стоило ждать удара.
— Вот, — она поставила на столик печенье и кувшинчик с молоком, выложила перчатки, соломинку. Подвинула стакан и отступила. — Спускайся.
Мальчишка зашипел.
…радужный народ?
Кто из них?
Иль-ши, лисье племя, владеющее Словом осени и способное остановить время? Их шаман приходил к Анне еще тогда, когда Никанор пытался найти выход. Он ступал бесшумно, и босые ноги не оставляли следа на белых коврах. Он принес запах сентября и золотой кленовый лист, который положил на макушку.
Он придавил этот лист ладонью и долго стоял, прислушиваясь к чему-то кроме.
— Нет, — сказал он. — Кровь не пустит.
— Вы обещали.
— Взглянуть, — голос у иль-ши был тягучий. В нем Анне слышалось дыхание ветра, того осеннего, коварно теплого, который заставляет поверить, что лето еще продлится. — Я смотрел. Мне жаль. Хорошая женщина. Плохая кровь.
Его пальцы скользнули по шее.
— Дар, — сказал шаман, наклоняясь к этой шее, и холодные губы его обожгли кожу. — Ты не умрешь… не вижу смерти. Не сейчас. Ты сможешь слышать…
Этот чуждый поцелуй, заставивший сестер милосердия — а тогда Анну не оставляли наедине с собой ни на минуту — отвернуться, долго еще ощущался на коже. Он был подобен клейму.
Но иль-ши, сколь она знала, — а позже, получив возможность двигаться, она позволила своему любопытству ожить и отыскала все, что писали о радужном народе — не бросают свою кровь. Даже ту, которая сильно разбавлена чужой.
Полукровки редкость.
Иль-ши не считают людей красивыми. Да и люди…
Мальчишка ел, склонившись над коробкой, выставив острые локти, то и дело озираясь, будто зная, что стоит расслабиться хоть на мгновенье, и еду отберут.
…Анна и вправду научилась слышать ветер.
Пожалуй, именно этот дар и сделал ее невыносимую жизнь чуточку более… выносимой? Ветер прилетал осенью, рассказывая о городе и людях.
О старых вязах на окраине, которые не спешили расставаться с листвой.
И о пруде, чьи воды невероятно тяжелы, неподъемны.
Ветер приносил дымы и запахи осеннего сада, он перебирал ароматы людей, выплетая удивительные истории. И исчезал, отступая перед зимой.
…у иль-ши волосы рыжие, всех оттенков осенней листвы. А мальчишка седой.
Кахри?
Дети зимы? Они обретаются где-то на далеком севере и держатся обособленно. О них известно лишь, что людям в своих владениях они не рады. И тот единственный раз, когда