– Ну я…
– Мутный хорёк, – выцедил сквозь зубы Мергель, оттянул ворот на шее Якова и зачем-то осмотрел кожу. Сунув бумаги Якова ему же за пазуху, и сразу отпихнул моего попутчика, мазнув ладонью по лицу. – Чтоб сей день заселился и записался в жандармерии, хорёк. И запись ту обновлять понедельно. Понял ли?
– Да, господин, – Яков деревянно поклонился.
– Бедовый ты, я породу чую… Юльку благодари, что в попутчики взяла, иначе гнал бы в шею или тут пристрелил для покою своей душеньки. Но задохлому пиёну без Юлькиных забот конец. Ага, ась… Юлька, он как, мировой кряхтун?
– Он злодей, и очень дельный, – мне стало весело. Яков получил-таки рекомендацию, причем задаром.
– Ага. Угу, – Мергель взбодрился. – Подари лиану, отпущу хорька. Ты жалостливая, всю гниль жалеешь.
– Я подумаю.
– Тогда ладно, езжай. Укажи ему мою хибарку. Недельку побатрачит, и то польза. Юлька, – Мергель, худой и рослый, подкрался, сломался пополам, перегнулся через борт шарабана и зашептал намеренно громко, буравя меня мелкими глазками: – Какую бомбу спроворил Дюбо, ась? Говори, покуда спрошено без задору.
– Кафе «Первоцвет», вы же знаете. В их садовом доме, и особенно во дворике, будет в указанные дни все так, словно весна только народилась. Звонкая капель, снег на терке натёртый, и посреди – цветущая пролеска. Двадцать видов сортовых и еще пять лесных, все оттенки подобраны и проверены. Уже бутоны набирают.
– Юлька, муть про пролеску не понял, но такую ж всади теще в дворик. Именины у ней. А какова моя теща, тебе ведомо, ась?
– Пролеска, или первоцвет, без холода чахнет, – приметив, как Мергель зло хмурится, я быстро добавила: – Но могу сделать композицию на настиле с ледяным основанием, чтобы продержалась дней пять. В тени, под навесом.
– Во-во, сбацай. Я уж отплачу. Смекаешь, ась?
– Добрый вы, заботливый, – потупилась я, твердо зная, что деньгами не получу ни копеечки. Впрочем, как обычно.
– Ага, – теряя интерес, буркнул Мергель. – Езжай, но берегися: шныряют тут разные. Слух был, как бы не выползок. Во дела, до первой же грозы…
Глубокомысленно вытаращив глаза и пошевелив усами, наглейший в мире человек-таракан отцепился от шарабана и убрался в засаду. Яков мигом оказался на скамье, подхватил поводья. Снежок зашагал, поводя боками и вздыхая протяжно, жалобно. То ли чуял чужих, то ли был в огорчении. Не даст чужак-возница отдохнуть на любимой поляне.
Яков отстраненно молчал. Я подождала, и еще подождала… Осторожно похлопала ладонью по кулаку с намертво зажатыми поводьями. Удивилась: руки аж каменные, до того жесткие. Совсем сухие – кожа, кости и жилы. Необычно.
– Эй, ты разозлился?
– Нет.
– Ладно, поверю, – вдруг разозлилась я сама. Вздохнула, стравливая раздражение, и добавила: – Мергель по весне вроде таракана, на всякой кухне хозяин, пока кухарка свет не запалит. Кусачий разносчик бацилл дурного настроения. Уж как он изводил меня с пионами! Проверки в пансионы, где я жила, слал трижды в неделю и чаще, меня выселяли… Я стала хуже прокаженной! Это продолжалось, пока я не смирилась с его неистребимостью. Запросы его сплошь дурные, вычурные и без оплаты. Но знаешь… он не злодей. Он даже в чем-то милый, если вглядеться.
– Милый таракан? Ну-ну, – выдавил Яков. Прикрыл глаза и помолчал. – Кока. Ненавижу служивых, крепко подсевших на модную дрянь. Ты не знаешь, что такое дрянь, пыль, кока? А, девочка из пансиона? Не знаешь и не надо.
– Яков не на таракана зол. Просто он человек города, – сказала я себе вслух. – Люди города безвылазно живут в тени. В черной, резкой тени большой несправедливости. Они не умеют прощать. И они мало радуются.
– Да уж, есть такое дело. С некоторых пор я живу в тени, – усмехнулся Яков.
– Может статься, ты надежный друг, но все же не уметь прощать – трудно. И больно. Ты бы как-то… ослабил поводья, а?
– Кружевные бабские сопли. Прощение плодит ублюдков, верующих в безнаказанность. Прощать – значит, потворствовать злу, – сообщил Яков. И добавил мягче: – Он такого типа урод, что принимает дурь до зари. Не устраивай с ним дел по утрам. Он в это время явь от бреда не отделяет. Убьет и не заметит до полудня, а после прикопает… под пиёном. Так-то.
– Яков, ты вообще кто такой? – задумалась я. – Не грузчик. Не вор, не…
Яков резковато склонил голову, повернул лицо и глянул снизу-сбоку. Мне показалось, что когда-то у него была челка. Привычка годилась бы для челки, падающей на глаза, на щеку. Еще мне стало вдруг холодно. На мелкие черные глазки бросить челку… и взглянуть сквозь нее не решишься, и ответного взгляда не поймаешь.
– Пианист я, – добил меня Яков… вот же человек-загадка! Помолчал, выждал, покуда я перестану кашлять, и принялся жаловаться с охотой, похожей на издевку: – Для большой сцены нет связей, да и способности средненькие. Для кабака характер негодный. Оч-чень завидую скрипачам и трубачам. Выступай хоть на улице. А я невольник, продаюсь в найм, едва увижу толковый рояль. Однажды заметил, как везли по городу «Стентон» ореховой серии, их всего десять штук в мире, номерные. О-о, я побежал следом, я орал в голос, чтобы наняли в настройщики. Н-да… как вспомню, ребра болят. Но орехового я пристроил в хороший дом. И не только его. Н-да, зря разболтался. Сменим тему. Как ты относишься к выползкам? Очень интересно об этом послушать. Плети попушистее, не то вернусь к орешнику. Мне вдруг захотелось сплющить таракана. Хрясь! И все дела.
– Ты что, убил кого-то? – ужаснулась я. – Или ты все же трепло, а? Лучше бы ты был трепло. Мне страшно.
– Ну, малость трепло, – Яков покосился на меня и снисходительно добавил, ведь я была совсем зеленая: – Выдохни. Не убил, но отметелил. Вот только не того человека, не там, где следовало… и все прочее тоже вышло криво.
Я попыталась смириться с непостижимой мужской логикой, в которой проблема допустимости избиения сводится к выбору объекта, места и времени. Попыталась, но… стало тошно. Бить людей? Вот так запросто бить живых людей? И даже, полагаю, незнакомых!
– Выползки, – Яков запрокинул голову и глянул в небо, как будто отсюда мог увидеть птиц, кружащих высоко и далеко. – Охотно послушаю о них.
– А, ну тут вовсе особый случай, – я попыталась отмахнуться… глянула на Якова и буквально обрезалась об ответный взгляд. – Не моего ума дело. Вот.
– Опять колючки дыбом, – мирно предположил Яков, даже добавил улыбку. – Да ладно тебе. Честно слово, я не налетчик… уже давно.
Лучше бы помолчал. Зачем я разрешила невесть кому грузить мешки, зачем перешла на «ты»? С какой стати болтала про неразменные ценности и свою подработку? Даже недалекий грузчик понял бы, что я барышня бедная, но выгодная для помощи в найме и получении рекомендаций. Яков умен, он понял куда больше. Но сменил тему, ни о чем не стал просить. Иначе я задумалась бы: насколько случайно он оказался моим попутчиком? И чемодан без ручки! Нелепая штуковина для тертого странника. Определенно, чемодан имел одно назначение: разжалобить «милую барышню».
Мысли выкладывались – кирпичик за кирпичиком. Раствором для стенки отчуждения делались любые сомнения, совпадения…
Таких придурошных как я, свет не видывал. И ведь не умнею, что показательно. Раз за разом упрямо наступаю на те же грабли. Запросто знакомлюсь невесть с кем, выворачиваю душу. Тяну в дружбу… А после сама же ломаю хрупкую привязанность! И ощущаю, как проваливаюсь, захлёбываюсь в сомнениях! Причем всё это – молча. Тонкий лед беспричинного доверия ломается, и мне некого звать на помощь, это пугает до оторопи. За страх я себя ненавижу. Еще больше – презираю за неумение набраться ума.
Сейчас согнусь и заплачу! И причин презирать себя станет слишком много. Их и так – выше крыши! Причин, никому кроме меня не заметных.
– Юна, тебе нездоровится? – насторожился Яков.
Зачем он задал вопрос? Теперь станет еще хуже. А ведь я громко думала: молчи! Если бы он помолчал подольше, я бы отдышалась. Увы, громко я думаю или тихо,