Распластавшись на мраморной скамье и поручив свое тело заботам дюжего банщика, Исмаил размышлял об этом неожиданном капризе повелителя. Не может быть, чтобы он не горел желанием узнать о результатах встречи самого удачливого из своих фидаинов с самым заносчивым среди сирийских князей. Каждый раз, возвращаясь после выполнения смертельно опасного поручения, Исмаил попадал в теплые объятия имама, не только минуя баню, но даже не успев снять пропыленного или промокшего плаща. От прочих верных слуг Синана он отличался тем, что неизменно действовал в одиночку и никогда не давал осечки. Впрочем, в его деле любая, самая маленькая ошибка была равносильна смерти.
Перевернув истомленного путника на живот, банщик надел на руку жесткую ковровую рукавицу и с размаху обрушил на спину Исмаила, тот застонал от удовольствия.
Не может быть, чтобы кто-то его опередил, и повелителю уже известно, что эмир Хасмейна внезапно, со всем своим войском, повернул обратно, так и не посмев углубиться в горы, принадлежащие Старцу Горы. Никто бы не мог его опередить. Он покинул шатер эмира в полночь, и на рассвете был уже на большой Дамасской дороге. Здесь какая-то загадка, решил для себя Исмаил.
Из бани он вышел преображенным. Стало заметно, что возрастом он еще юн, двадцать два — двадцать три года, не более. Он был статен, но не по-франкски тяжеловесен, в нем чувствовалось особое сочетание силы и гибкости, свойственное сынам востока. Ликом он был миловиден, по чертам лица его нельзя было определить, к какому народу он принадлежит. Он мог быть и сирийцем и персом, и арабом. Немного портили его внешность сросшиеся на переносице брови и чуть не в меру массивный подбородок. Эти черты безусловно указывали на то, что Исмаил является натурой упорной и решительной.
В сопровождении загадочно улыбающегося Сеида и двух молчаливых фидаинов в белых халатах с красными поясами, Исмаил прошел через небольшой пышный сад, со всех сторон окруженный стенами, поднялся по узкой, шириной в одну грудь, лестнице на просторную веранду, пол которой был выложен большими черными и белыми квадратами. С нее уводило три разных коридора. У входа в каждый стояло по молчаливому фидаину, со спрятанными за спиной руками и отсутствующим выражением лица. Сопровождающие тоже молчали. Еще не полностью отвыкший от шума и суеты, царившей во внешнем мире, Исмаил вдруг заново пережил ощущение здешней тишины и заново поразился ему. В замке постоянно проживало несколько сот человек и несколько сот лошадей. Здесь готовили пищу, стирали одежду, упражнялись во владении оружием и пытали, но при этом в любой точке замка было тихо, как в склепе. Тишина — один из важнейших атрибутов иной, неземной жизни, поэтому обычные люди так боятся ее. Ребенок плачет, старик молится, воин гремит оружием, музыкант мучает флейту, чтобы не остаться один на один с нею. Только здесь, в замке, человека приучают не бояться ее, ибо здесь всем, а значит и тишиной, правит повелитель Синан, и бояться имеет смысл только его. И даже не столько гнева, сколько невнимания.
Сеид-Ага сделал знак четырехпалой рукой, и они вместе с Исмаилом, оставив сопровождающих, углубились в левый коридор.
Всякий раз, идя на встречу с Синаном, фидаин волновался, сейчас же у него были особые основания для волнения. Во-первых, странная задержка перед встречей, во-вторых, впервые его ведут по этому коридору.
Комната, куда его ввел Сеид-Ага, представляла собой верхнюю половину разрезанного шара, с белыми, абсолютно гладкими стенами и длинной прямоугольной прорезью на той части купола, что была обращена в сторону священного камня Каабы. По крайней мере, так решил Исмаил. На каменном полу лежала небольшая квадратная циновка сплетенная из морской травы. На ней Исмаил, оставленный в одиночестве своим сопровождающим, увидел лежащего ничком человека. Ноги подогнуты, руки распластаны.
Фидаин смутился, он впервые видел повелителя в таком положении. Время вечерней молитвы уже давно прошло. Впрочем, Исмаил догадывался, и уже довольно давно, что и сам имам, и его наместники в других замках Антиливана, молятся как-то по-своему. Мысль о том, что существует два обряда, один — для простолюдинов и профанов, другой — для избранных и мудрецов, волновала его. Об этом не было принято говорить в замке. Однажды он попытался в самой невинной форме завести разговор об этом со своим земляком, но тот шарахнулся от него, как от зачумленного. И вот теперь имам Синан сам открывает перед ним один из секретов этого высшего обряда. Исмаил почувствовал, что лицо его стало горячим. Было ясно, сегодня с ним должно случиться что-то важное. Не хочет ли старик приблизить его к себе? Тогда эту демонстрацию можно воспринимать как акт доверия.
Такие мысли появляются прежде, чем какие бы то ни было подозрения.
Лежащий на циновке приподнялся. Постоял некоторое время на коленях. Затем встал и с них. В ожидании того момента, когда он обернется, сердце фидаина застучало сильнее. Его преклонение перед этим человеком не знало пределов, снискать его благосклонность было счастьем.
— Ну что ж, говори, Исмаил, — сказал имам довольно высоким, привычно-недовольным голосом. Такого тона он придерживался даже тогда, когда повода для недовольства не было.
— Твое повеление выполнено, — взволновано, испытывая чувство восторженной благодарности, громко произнес фидаин.
Имам повернулся к нему. Это был широколицый, безусый человек с заметным шрамом на подбородке. Его правое веко замерло в вечном прищуре — как и шрам на подбородке, следствие падения с коня в юности. Этот прищур придавал лицу Синана внимательное, изучающее выражение даже тогда, когда он не хотел этого. Впрочем, оно всегда шло человеку, обладающему огромной властью.
— Ты говоришь, что мое повеление выполнено, — в голосе имама появилась повествовательная интонация, клонящаяся в сторону сомнения.
— Аллах свидетель! — поспешил сказать Исмаил. — Уже завтра дюжина вестников примчится сообщить, что войско Хасмейнского эмира внезапно повернуло вспять.
— И что, эмир Бури мертв?
Фидаин смешался.
— Ты молчишь?
— Эмир Бури жив.
Имам прошелся по своей странной молельне, шаркая подошвами расшитых мелким жемчугом туфель по каменному полу.
— Надо понимать, что ты уговорил его не нападать на замок Алейк?
— Можно сказать и так, повелитель.
Прищуренный глаз впился в лицо фидаина, по губам тонкого рта пробежала едва заметная судорога, как будто с них слетело неслышное слово. На самом деле имам сказал:
— Продолжай.
— Я мог его убить. Я проник в его шатер и воткнул свой кинжал рядом с изголовьем его ложа.
— И ушел?
— Да, повелитель.
— Почему ты решил ослушаться моего повеления?
Исмаил сложил молитвенно руки на груди.
— Чтобы лучше угодить тебе, повелитель.
Синан подошел вплотную к своему слуге. Левое веко опустилось до уровня правого.
— Когда ты успел стать мастером словесных игр, Исмаил?
Тот опустил глаза, не в силах выдержать направленный на него взгляд.
— Молчишь?