угрюмым младенцем. Нельзя сказать, чтобы Жан не улыбался, такого не может быть, чтобы ребенок совсем не знал улыбки, но радовался крошка Жан каким-то убийственно особенным вещам. Он, к примеру, оставался совершенно равнодушен к каким бы то ни было игрушкам, свистелкам, колокольчикам и дудочкам, не сиял от восторга при виде блестящих золотых вещей и украшений, не тянул ручонки к великолепным жизорским розам и лилиям, но зато возбуждался и от души ликовал, когда в поле его зрения попадали мечи и кинжалы. Поначалу это вызывало у родителей недоумение. Особенно у матери, отец-то, как раз, только радовался — сын будет воином. Но затем нашлось другое объяснение — оказалось, что Жан благоговеет пред всем, имеющим крестовидную форму, и часами может играть нательным крестиком или разглядывать висящее в комнате Терезы распятие. Тут уж стала радоваться мать — наконец-то в Жизоре появился будущий истый христианин! После смерти Жизорского язычника, Христос потихонечку стал возвращаться в эти края, и лишь восьмидесятилетняя ополоумевшая Матильда де Монморанси, изредка выползая из своего угла напоминала о недавних языческих временах, когда совершались радения у вяза.

Злой и обиженный взгляд, с которым Жан появился на свет и который так удручал его мать и нянек, с возрастом все реже и реже стал появляться в его детских глазках. В два года он был уже довольно миловидным и приятным ребенком, неулыбчивым, но и не капризным. Когда он начал говорить, в Жизоре без конца звучало слово «волки», поскольку в то лето их особенно много развелось в окрестностях, и первое, что произнес Жав, было:

— Волки.

— Вы слышали?! — воскликнула Тереза. — Он что-то сказал. Жан, повтори, что ты сказал?

— Волки, — на полном серьезе повторил мальчик и добавил: — Обнаглели.

Ему было два года, когда Тереза разродилась вторым ребенком. Девочку назвали Идуаной, возможно, в честь супруги Вильгельма Меровинга, но, скорее всего, в память о какой-нибудь Идуане, доставившей особое удовольствие распутному Гуго де Жизору. При виде своей горлопанящей сестрицы, Жан испытал такое сильное потрясение, что маленькое брыкающееся и посиневшее от крика руконогое и животоголовое существо стало самым первым воспоминанием его жизни, оно являлось ему во сне в разных видах, и всякий раз он испытывал смешанное чувство страха, жалости и гадливости. Он не заплакал тогда вместе со своей новорожденной сестрой, но в глазах его появилось то же самое выражение вопроса, удивившее Терезу в миг его появления на свет: «Зачем? Кто вам позволил? С какой стати?»

Второе воспоминание его тоже связано с Идуаной, когда спустя два года после ее рождения он вдруг догадался, что ее можно убить. Доселе он лишь смутно обижался, что с ней нянчатся больше, чем с ним, носят на руках и целуют больше, чем его. Как и с какой стати появилось на свет это подобное ему существо, с которым почему-то приходится делиться мамой и няньками? Зачем она так весело смеется, будто ему до зарезу нужен ее глупый, раздражающий смех? И он догадался, что когда наступаешь на паука, то паук, превращаясь в липкую лужицу, из которой торчат лапки, навсегда исчезает, перестает существовать. Правда, с Идуаной получилось сложнее. Улучив момент, он вытащил ее из колыбельки, положил на пол и застыл, не зная, на что надо наступать. Девочка проснулась и, открыв рот, завопила, и тогда Жан наступил ей ногой на лицо и стал давить изо всех сил. В таком положении его и застали няньки, устремившиеся на крик девочки. Жан успел лишь до крови раздавить сестре верхнюю губу; в отличие от паука она не превратилась в неживую липкую лужицу. Страшное чувство смешанной ненависти, гадливости и жалости к убиваемой Идуане навсегда поселилось в его сердце, тем более, что отныне его на сто шагов не подпускали к сестре. Нет, он не был таким уж злым мальчиком, и со временем даже научился находить для себя утешения, если ему казалось, что он в чем-то обделен перед другими. Он даже полюбил свою сестру Идуану, и с годами все больше проводил с нею время вдвоем, гуляя в окрестностях Жизора. Тем более, что смерть бабушки принесла ему нечто такое, чего не было ни у кого — тайну. Жану было семь лет в то лето, когда она умерла. Однажды ночью он проснулся от того, что кто-то стоял у него над изголовьем постели и тяжело дышал.

— Кто здесь? — спросил он, вскакивая.

— Жан… Это я, мой мальчик — сказала старая развалина своим низким загробным голосом. Боже, как они с Идуаной боялись этой девяностолетней карги с черными провалами слезящихся глаз, смоляными иголками волос, торчащих из подбородка и из-под носа, а главное — с ее невыносимым гнилостным запахом полуразложившегося трупа. Одно время Жан был уверен, что тараканы и мокрицы рождаются из этого запаха, густо шибающего из-под платья его бабушки Матильды.

И вот она стояла здесь, в его спальне, освещенной лишь светом луны, с трудом пробивающимся сквозь толщу оконной слюды. Жан замер в ужасе, глядя на ее мертвенно-бледное лицо, из которого, казалось, вот-вот вырвутся и бросятся на него те самые дьяблотены, от которых у кошек и собак появляются лишаи.

— Жан де Жизор, — произнесла Матильда де Монморанси, делая еще один шаг в его сторону, — перед смертью я должна поведать тебе тайну. Великую тайну. Великую тайну Жизора. Тайну жизорского вяза. Замок построен на гробнице. Из гробницы… подземный ход… Х-х-х-х-ш-ш-ш-ш…

Тут глаза ее закатились, руки со скрюченными пальцами взметнулись вверх, и ужасная старуха опрокинулась навзничь. Голова ее ударилась о пол с таким звуком, будто по каменной плите ударили деревянной колотушкой. Жан зажмурился, ибо ему показалось, что зловонное тело старухи рассыплется, превратится в облако праха, из которого все-таки выскочат дьяблотены, но когда он решился вновь открыть глаза, то увидел, что бабка по-прежнему лежит на полу, а в спальне все тихо и безмятежно. Он почувствовал прилив сил и бросился бежать со всех ног, выбежал из спальни и завопил что было мочи:

— Помогите! На помощь! Ради всего святого!

Бабушку со всеми полагающимися почестями похоронили в фамильном жизорском склепе, где покоился первый сеньор Жизора, Гуго де Шомон, его жена Аделаида де Пейн, одна из их дочерей Аргила, так и не вышедшая замуж, Робер де Пейн и Тибо по прозвищу Жизорский Язычник. На похороны приехало множество родни. Приехал и Гийом де Шомон со своим сыном Робером, о котором Жану часто твердили, что он родился в один и тот же день, что и Жан. Ах, какой дивный кинжал украшал пояс Робера! Казалось, Жан готов все отдать, только бы завладеть таким кинжалом. «Ну