Снова кормовой стрелок
Убедившись в своем бессилии постичь Другого, дух человеческий снова обратился к размышлениям о Духе — божестве более привычном и более познаваемом; божестве, которому он твердо и безошибочно присягнул на верность.
Однако можно ли назвать божеством то, что, возможно, не обладает персональным сознанием вне его сознания, но является чистым идеалом, претендующим на его верность — быть может, неоправданно? Что, если этот идеал внедрен в него Другим, чтобы стать законом его существования, возможно, вовсе не обязательным для Другого? Этого дух знать не мог. Зато он без тени сомнения знал, что для него. и для всех его малых членов путь Духа — это путь жизни. Все существа во всем множестве галактик, обладающие хотя бы частицей собственного света, по самой своей природе должны быть верны Духу — или они изменили бы свету, сияющему внутри них. Для всех путь жизни — это путь чуткого разума, любви и творчества. Хотя образ этих трех может странным образом изменяться и противоречить друг другу. Низшим существам самые яркие проявления духа могут представляться выжженной пустыней. Дух человеческий, вспоминая долгие блуждания своего роста, видел, как много обличий принимал для него Дух, впервые смутно угаданный во времена отца Адама.
В тот первый миг его жизни между ним и личностью его единственного члена не было разницы. Но теперь, когда его члены так умножились в числе, между ним самим и каждым из них лежал широкий водораздел. Они стали так многообразны! Даже в выражении Духа они вечно конфликтовали; ведь каждый был обуян одним из проявлений Духа, одним направлением или способом познания, любви или творчества. Дух же, включавший в себя все их разнообразие, в равной степени разделял все их противоречивые достижения. Он был един во всех. Более того: члены его были так эфемерны, а он — вечен. Они так привязаны к краткому цветению своего индивидуального Я, он же так далек от этих уз.
И потому духу трудно было сознавать крошечные, но яркие и плотные жизни своих членов. Ему грозило забыть о них, как человек забывает о клетках своего мозга. А ведь они были личностями и основой его собственной личности, так что, утратив связь с ними, он потерял бы связь с собой и умер бы — и предал бы Дух. Более всего духу человеческому следовало остерегаться этой угрозы именно теперь. Ведь в последнее время его заботили великие мировые тенденции, и планируя, направляя отношения между народами и классами, он, истинный дух человеческий, все больше забывал об отдельных личностях мужчин и женщин.
Сейчас дух человеческий с искренней симпатией и даже с благоговением воскрешал малые жизни тех или иных из мириадов своих членов — живущих или умерших — или задерживался на переломных моментах их жизней. Среди других он выбрал кормового стрелка из самолета с мотыльком. С новым удивлением и смирением он продумывал мысли молодого человека, летящего над проливом. Он погружался в темное смятение разума кормового стрелка, как ныряют в бурный и мутный поток. Он чувствовал, как его влекут и толкают бессознательные побуждения, давно забытые детские страхи и желания. Невежество и лживые доводы искушали его множеством безумств и манили пустыми целями. В приступе жалости он пережил неуверенную верность юноши Духу, которого тот постигал лишь смутно. То было стремление, безнадежно уведенное в сторону модной позой циника. Глазами кормового стрелка он видел в Духе неясную волю к любви, разуму и созиданию, а смутный бесформенный огонек, пробившийся сквозь толщу нечистой воды. Странно, как столь темное создание, преодолев терзания сумбурной натуры и оковы общественного мнения, столь безошибочно сумело отдать свою драгоценную жизнь столь смутному и темному видению Духа. Стрелок наравне с мотыльком был заперт в огромной машине, не будучи ее частью, но, в отличие от мотылька, он обуздал себя отвагой и товариществом, отдавшись тем самым Духу — хотя и застенчиво, почти неосознанно.
Мог ли сам великий дух человеческий сделать более? В более широких пределах собственного невежества и бренности, он сам иной раз отклонялся от истинного служения Духу. Да и чем он был, как не духовным единством всех своих членов? Он был больше каждого, потому что был лучшим в каждом и во всех, объединенных таинственной телепатией. И все же он сомневался. Не был ли он, скорее, одним, чем многими? В таком случае, его члены — просто измышления его единого и единственного существа? Неужели они в действительности не настоящие индивидуальные души, а лишь его собственные переживания, воспринятые со множества различных точек зрения? О, нет! Кормовой стрелок, будучи меньше сознания всего человечества, одурманенный огромным невежеством и окутанный слабостями всего общества, наверняка был чем-то более вещественным, чем мимолетная мысль духа. Его нельзя было помыслить иначе, как недолговечного индивидуума — и притом отважного индивидуума, способного на подвиг, какого никогда не потребуется от великого духа человеческого. Ведь духу человеческому никогда не придется умереть ради верности большему Духу, поскольку он сам — единственный известный сосуд для этого Духа. Мать, носящая в своем теле ребенка, сражаясь за свою жизнь, сражается и за него; так и дух человеческий, сражаясь за великого Духа, которого он один мог породить, сражался в то же время за свою жизнь. А кормовой стрелок отдал жизнь, чтобы могло жить нечто иное, чем он сам. И погибшая святая того города жила ради служения другим, куда меньше нее достойным восхищения. Преклоняясь перед духом, она ради Духа безропотно отдала себя.
Ущербная куколка
И снова дух человеческий обратился мыслями к бедам своего множественного тела. Он уже не сомневался, что все его органы и ткани сейчас распадаются. Все его вещество обращалось в жидкость, готовясь к странному преображению. Его облик менялся подобно облаку. Ради чего?
И снова, как нередко бывало в прошлом, он серьезно вопрошал, станет ли эта ужасная трансмутация последним и смертельным пароксизмом разъедающей его болезни, проникшей в тело в далеком детстве, или же славным, хотя и мучительным, возрождением. О, пусть это будет возрождение, это должно быть возрождение! До сих пор он нечувствительно рос, как растет гусеница, теперь же все его существо распадалось для смерти или более полной жизни, чтобы стать настоящей бабочкой или простым и ужасным паразитом. Возможно, умирающее примитивное создание — не