— Пройдемте ко мне, — сказала судья.
Фролов поклонился, дал понять, что именно это ему и нужно, однако куда идти, он не знал.
Теперь уже судья почувствовала превосходство над этим крупным, чуточку растерянным человеком. Она посмотрела на его безукоризненные ботинки, белый манжет — он выглядывал ровно настолько, чтобы быть замеченным. Человек был опрятен до мелочей, и это судье понравилось. Неряшливость, которую выдавали за небрежность, раздражала ее.
«Он из другого мира, этот человек, — подумала судья. — Что ж, тем лучше!»
Она еле заметно улыбнулась и чуть слышно сказала:
— У вас там, конечно, иначе.
Где там? И почему «там» должно быть иначе. А может, «там» включало в себя весь мир за пределами темного коридора и этих комнат-клетушек, где всегда пахло дешевыми папиросами и пылью.
— Привыкайте, это тоже жизнь. — Она повернулась и быстро пошла в провал коридора.
Теперь они сидели друг против друга. Здесь было всего шесть стульев. Их вряд ли могло быть больше. Остальное место занимал стол и шкаф с десятком массивных книг. Портрет Менжинского чуть покосился, отчего и комната выглядела чуть кособокой.
Он сел на предложенный стул и хрипловатым голосом сказал:
— Я Фролов. — Минуту подумал и тут же пояснил: — Петр Константиныч Фролов, начальник стройки.
— Слушаю вас, Петр Константиныч.
— Мне сказали, что разбирательство дела Климова поручено вам?
Лицо судьи сделалось сразу непроницаемым и холодным.
— Какое это имеет значение? Или вы имеете к нему что-то добавить?
— Нет, нет… Впрочем, я и не настаиваю на вашем ответе. Видимо, это считается у вас производственной тайной?
Они помолчали.
— Мой визит к вам и случаен и закономерен. Только, ради бога, не смотрите на меня так.
— Как? — Ее глаза чуть оживились.
— Я не собираюсь оказывать на судью давления. Так, кажется, у вас говорят? Бывают минуты, сомневаешься в себе самом. Кто знает, где подстерегает тебя это сомнение. Климов — прекрасный парень. Он и еще десяток таких же, как он, — моя надежда. — Фролов закашлялся. — Наша надежда.
— Возможно. — Судья поправила календарь.
— Как вы думаете, чем кончится этот суд?
Она пожала плечами:
— Приговором…
— Да, но каким?
— Петр Константиныч, вы не понимаете или не хотите понять — ваш приход сюда очень некстати, собственно, как и весь разговор.
— Скажите, сколько вам лет?
— Это не относится к делу.
— Вы никогда не думали о том, что я сейчас сниму трубку и позвоню генеральному прокурору?
— Вам виднее.
— Значит, думали. «Я с прокурором накоротке — пусть звонит».
У него вдруг пропало чувство мучительной неловкости. Ему даже стало смешно.
— Трудно жить, когда в каждом видишь потенциального преступника.
— Еще труднее, когда тебе мешают увидеть преступника истинного.
— Вы считаете, он виновен?
— Если дело поступит ко мне, я ознакомлюсь с его подробностями.
— У вас можно курить?
— Можно, но лучше не надо.
— Простите.
Он стал суетливо пихать мятую пачку в карман. Сигареты крошились. Ей было видно, как рассыпается табак.
— Неужели вам непонятно? Я пришел сюда, чтобы утвердиться в своей правоте.
— Мне казалось, для этого у вас было время. Следствие шло более двух месяцев.
— Да, вы правы. Точнее, шестьдесят семь дней. Погибли люди, человек должен отвечать. Разве не так?
— Я знаю.
— Ах, боже мой, все-то вы знаете.
— Как мне помнится, Петр Константиныч, именно вы подписали протоколы комиссии?
— Я. И дело в суд передал я. Наверно, это трудно понять. Существует какой-то высший, определяющий критерий твоей правоты или неправоты.
Перед законом все равны, это, кажется, тоже из ваших аргументов… Однако все равны не только перед законом. Все равны перед жизнью. Да-да… Все мы начинаем с исходной точки. Вам легче. Мы, мое поколение, доказали вам: можно, не имея ничего, взять от жизни все. Мы презирали исключительность. Мы сотворили ее из ничего — эту самую исключительность.
Климов талантлив. Способнее многих. Если хотите, он мой ученик. Не в прямом, переносном смысле. Случилась беда. Возможно ли было уступить? — Фролов повысил голос. — Возможно. — Он сделал паузу и растерянно посмотрел на судью. — Какая нелепость, я даже не знаю вашего имени.
— Надежда Ивановна…
— Простите.
— Ничего, я привыкла…
— Так вот, Надежда Ивановна, я не уступил. Я проявил принцип. Я остался верен тому высшему критерию морали, который выработал сам. А теперь, когда хода назад нет, я вдруг усомнился. А если испытание, на которое ты его обрек, сломает человека? Тогда это не твой ученик. Ну и что? — подумал я. — Неужели живем только ради того, чтобы в ком-то признать самого себя. Пусть они остаются нормальными людьми — это не так мало. Может быть, я проповедую устаревшую философию? Я бесчеловечен? Нелепо звучит, но я люблю этого мальчишку. Он мне годится в сыновья.
Надежда Ивановна посмотрела на часы.
— Не знаю, что вам сказать. Состоится суд. Он все решит. Могу вас заверить: это будет честный и объективный суд.
Фролов смотрел прямо перед собой и, казалось, не слышал слов судьи.
— Всю жизнь проповедуешь честность, и понять трудно, отчего сомневаешься, будто услышал где: «Милый мой, все течет, и все изменяется. Нельзя жить старыми догмами». У вас никогда не возникало сомнения в своей правоте, после того как вы вынесли приговор?
Судья подобрала свои пухлые губы, отчего ее лицо стало обиженным.
— Любое решение суда подсудимый может обжаловать, иначе — апеллировать в высшей инстанции.
— Я не о том, голубушка. Не о том. И инстанция утвердит. А вот сомнение останется. Неужто не было?
— Нет. И потом, у нас есть закон.
Фролов утвердительно качнул головой.
— Ах да, я и забыл… Наш суд самый демократический суд в мире. Вы это хотели сказать?
— Не понимаю вашей иронии.
— А ее и нет, Надежда Ивановна. Какая уж тут ирония.
Фролов встал. В кабинете сразу стало тесно.
— Н-да, — рассеянно пробормотал Фролов. — Вам, как уходят, видимо, правосудия желают. Ну что ж. Будьте здоровы.
Было слышно, как скрипит пол под его тяжелыми, уверенными шагами.
Она посмотрела на часы, торопливо сняла трубку: — Коммутатор, приемную генерального прокурора.
* * *
Ах, если бы обо всем знать заранее.
10 августа
Будем считать — завтра наше первое посещение. Завтра. А сегодня должна забежать Лена. Надо договориться, как поедем. Это недалеко. Минут пятьдесят на электричке, но все равно договориться надо.
Настроение скверное. Я уже говорил, едем к нему четвертый раз. Так получилось. Лена об этом не знает. Для нее завтра первое посещение. Отсюда и беспокойство.
У нас обеденный перерыв. Сергей сидит на штабеле перекрытий и что-то подбирает на гитаре. Говорят, у него хороший голос. Может быть. У меня на этот счет особое мнение. Сашка с Димкой играют в шахматы.
— Вот когда ты молчишь, в тебе появляется что-то чисто итальянское, — цежу я сквозь зубы и направляюсь к шахматистам.
На этот раз Сергей не обижается. Он передает гитару соседу и подходит к нам.
— Удивительно, отчего бы это, — не успокаиваюсь я. — Люди, которые не имеют слуха, всегда порываются запевать или что-нибудь мурлычат себе под нос.
— Очень остроумно. — Сергей лениво хлопает в ладоши. — Пять копеек.
Бессмысленно смотрю на