Димкино лицо не меняет цвета, но приходит в непонятное движение.
— Саша, ты меня любишь? Не то слово. Страдания иссушили душу мою.
— Ты знаешь, что такое хук?
— Ну вот, пожалуйста, хук, апперкот, отжимаю левой. С кем я вожу знакомство? Бедная мама, она не перенесла бы этого позора…
— Надо смеяться?
— Это по способностям.
— Итак, ты ему сказал все… Твоя обвинительная речь заставила рыдать присутствующих.
— Нет, — сморщился Сашка. — Я ему ничего не сказал…
— То есть как?
— А так… я рассказал свое воспоминание детства…
Я посмотрел на Димку. Димка посмотрел на Сашку. Потом мы сделали это еще раз, но уже в обратном порядке.
— Воспоминания детства?
— Ага, детства.
— И он тебя понял.
— Не знаю. Он меня выслушал очень внимательно. Между прочим, меня все слушают внимательно, прошу занести в протокол.
— Видимо, твой рассказ не будет опубликован отдельной книгой, так что не обижай друзей, поведай устно.
Сашка улыбается хитро и по-доброму, как может улыбаться только Сашка.
— Понимаешь, — сказал я ему. — Настоящее лишь приходит на смену прошлому, оно не начинается с нуля.
Мы переглядываемся с Димкой. Не очень понятно, что следует делать нам. Удивляться, задавать вопросы, ждать, когда Сашка заговорит снова. А он, как назло, молчит. И тогда не выдерживает Димка.
— И это все?
— Нет, я рассказал ему о своем детстве.
— Что за чертовщина?
Димка пожимает плечами: «Час от часу не легче. Ну при чем здесь твое детство?» Сашка по-прежнему улыбчив и безмятежен.
— Берегите нервы, Дима. Когда я замечаю в подворотнях наших домов расклешенных мальчиков с гитарами наперевес, мне невольно вспоминается детство… Наше детство. Было такое время, когда мы, салажистые пацаны, ошивались на базарах, со смаком горланили полублатные песни, и наши глаза лопались от восторга и зависти, если кому-то из нас выпадал случай достать рентгеновскую пленку с записью Лещенко.
Столь странные увлечения находились под строжайшим запретом и потому интриговали нас до отчаяния. Прошедшие все и все наши родители были неутомимы: сначала восстанавливали, потом строили, потом реконструировали, наращивали темпы. Они вечно были заняты, куда-то спешили. И мы привыкли к этому. Однажды, заметив нас, родители удивлялись до невероятности.
— Боже мой, — говорили родители. — В кого они, эти дети? — И, видимо, отчаявшись найти ответ, махнули рукой.
— Война, — говорили родители, и все списывалось на войну.
Помимо родителей существовали учителя. Они стыдили нас. «Это безнравственно, — возмущались учителя. — Романтика беспризорного мира погубит вас. Одумайтесь».
Все были полны желания оградить, запретить, воспрепятствовать.
И вдруг случилось чудо. Кто-то надумал сочинить иные песни. Они тоже записывались на рентгеновской пленке (просто не хватало пластинок), и их тоже продавали на толчке. И люди стали петь эти песни хорошие и простые. И очень скоро все забыли Лещенко. И ничего не надо было оздоровлять, причем и запрещать тоже.
— Это все мы, — сказали строгие педагоги. — Они вняли нашим призывам. Как важно понимать душу ребенка…
— Вы знаете, что он сказал на это?
Мы разводим руками.
— Он потер виски и спросил: «Мне надо забыть о детстве или разучить новую песню?..»
— Нет, — ответил я. — Тебе надо ее сочинить. И тогда незачем будет доказывать: «Я лучше Климова!» Твои работяги — неглупый народ: поймут. Настоящее всегда приходит на смену прошлому. Заставить полюбить настоящее не так легко. Его надо сделать лучше прошлого. Николай никогда не вернется на твой участок… Ты воюешь с тенью.
— Вот как, — сказал он. — А детство… Что делать с детством?
— Не забывать о нем. Ненормальности детства тем и прекрасны, что они были давно-давно и касались только нас. Ты щедрый человек. Ты делишься не только достоинствами, но и пороками.
— Значит, нажаловались?
— Дурак, — сказал я ему. — Тебя жалеют. На кулаке-то в пол-ладони мозоль.
— С чего ты взял?
— Стучишь ты им много. А от этого, Сергей Дмитриевич, не только слух, душа глохнет. Вот так.
Сашка зажмурился и с хрустом выпрямил пальцы.
— Ну, — не вытерпел Димка. — А он?
— Спасибо, — говорит, — утешили. Не было у меня духовного наставника. А теперь есть. Молодец. В одном, — говорит, — Александр Петрович, у вас промашка вышла. Паспорт я ой как давно получил и в опекунстве не нуждаюсь… Ясно? И еще одно. Привык сам жить с иконой — живи. А я человек современный. И пришел я на шестой участок не для того, чтобы жеванное кем-то проглатывать… Сам откусить смогу.
— Неужели не понял ничего?
Сашка смотрит на меня, зло сплевывает.
— Все-то он понял. Гордыня поперек глотки стоит. Потому и на стену лезет.
— Думаешь, озлобится?..
— Поживем — увидим, Димка. Да и ждать недолго.
28 августа
Об отпуске первым вспомнил Сергей. Кажется, это было в воскресенье. Он подошел к окну, значительно потер стекло и вдруг сказал:
— Лето кончилось.
Разговор об отпуске мне неприятен. Он прав, уже осень. В этой кутерьме лето пролетело слишком быстро.
— Куда? — машинально спрашиваю я.
— Хоть к черту. Лишь бы подальше отсюда.
— Значит, на юг, — уточняю я.
— Можно и на юг. Опять же рабочий класс. Вроде как положение обязывает.
— Хорошо бы дождаться заключения областного суда, — бросает Сашка.
— Хорошо бы, — передразнивает Сергей. — Только тогда и осень пройдет.
— Тоже верно, — соглашается Сашка и выходит на кухню.
Остается мнение Димки. У нас такой закон — по любому поводу должен высказаться каждый.
Сергей гладит майки, когда, бренча эспандером, является Димка. Заметив пачку собранного белья, Димка выжидательно покачивается на носках, а затем не без издевки замечает:
— Правильно. Нервные клетки не восстанавливаются. Их надо беречь. Так что, греби, там фрукты дешевле.
Коля это умел лучше меня. Он сразу находил щель, откуда начинало сквозить. А я нет.
Сергей уехал через день. С путевкой все было решено заранее. Неожиданность? Будем считать — да.
Мы разглядываем опустевшую комнату и молчим. Все необходимое сказано, остается только думать.
Областной суд ответил отказом. Вечером пришел комендант и привел парня.
— Новый жилец, — пояснил комендант, оглядывая нас по очереди. — Коечка пустует — непорядок.
Против парня мы ничего не имели. Однако комендант — сволочь.
12 сентября
На деревьях появились рыжие подпалины, отчего парк стал дырявым и рябоватым. Потерял упругость лист. В квартирах запахло яблоками и брусничным вареньем. Упал в цене гриб — пять красноголовиков за двугривенный; дождливые капли больно бьют по носу, ресницам, губам. Сентябрь.
Через два дня у него день рождения. Николаю — двадцать пять. Всего или уже? Лучше, когда всего.
Мы так и не решили, что дарить. Вроде и знаешь человека, его характер, привычки, увлечения. И все равно стоишь в недоумении. Одно дело — человек рядом; другое, когда человеку плохо. Димка предложил идею. Это было так неожиданно и так просто, что мы растерялись.
— Вальтер Скотт написал свой первый роман в 45 лет и стал приличным писателем. — Это сказал я.
— Дима, ты