художник, который кончиками пальцев рисует картины на грязных стеклах машин. Он делает это так красиво, легко и искусно, что водители далеко не сразу смывают шедевры уличного гения. Мальчишка появляется из ниоткуда и исчезает в никуда, пока «местные» звезды обсуждают новости дня. Одна актриса, которая ведет себя так, что хочется подойти и спросить: «Ты кто? Уральский самоцвет или Розеттский камень?», рассказывает о том, что будет играть главную роль в крутом проекте – на сцене театра поставят ветхозаветную историю. Слово «проект» к «ветхозаветной истории» – «идеально» подходит. Бюджет, к слову, на эту историю выделяют такой, что можно стать помощником Бога и создать рай на земле в трех маленьких городах. Я сидел на веранде кафе, смотрел на художника малых форм, на артистку больших и малых театров и думал о том, какую роль играет искусство в нашем мире? Людям нравится, когда их шокируют. Мир называет «гением» художника, на картине которого изображена тень ворона, клюющего отрубленные головы, насаженные на колья, и тут же прячет в подворотню мальчишку с недюжинным талантом. Почему в российском кино появился этот образ неприкаянного человека, который проклинает Бога, в которого сам же не верит?! И эта жуткая тема разрухи и городского упадка выступает фоном в каждом третьем фильме. Почему артист с диапазоном в триста чувств играет роль свиньи в детском театре и ест по вечерам трехкопеечный суп из банки, а девица с Рублевки исполняет главную роль в ветхозаветном проекте? Почему у нас столько фриков? Был Дали. Давал Дали интервью на дереве и читал лекции в водолазном костюме, утверждая, что так ему «легче в океане подсознания», но было в Дали что-то такое, что до сих пор заставляет сомневаться, кем же он все-таки был – безумцем или гением.

Для меня искусство – это даже не столько завершенная картина или книга, сданная в печать, это то, что происходит с человеком во время написания портрета, романа, сонета, концерта – неважно чего, важно, как творец проводит это время наедине с холстом, страницей, нотным станом. Эти бекстейджи тянут на роман. Достаточно вспомнить, как Караваджо писал «Воскрешение Лазаря». Он был так увлечен приближением к правде, что велел принести тело убитого юноши и заставил натурщиков (пригрозил им клинком) держать тело в руках на протяжении нескольких часов. Он сам настолько искренне верил в воскресение из мертвых, что какая-то часть его жизни и души совершенно точно вошла в картину и навсегда осталась на этом холсте. Или как Гауди в поисках новых идей, как улучшить собор, выходил из дома в разных ботинках и брел по улицам с такой отрешенностью, что однажды попал под трамвай. Это ж в каком измерении надо существовать, чтобы ничего вокруг не замечать. Или как да Винчи оставлял многие картины незаконченными, вкладывая в это особый смысл – незавершенность означала продолжение истории, «пока картина не дописана, она живет». И живет в наше время, и обладает этой огромной художественной силой, потому что создавалась годами, чувствами, мыслями. Я сам много раз замечал, что когда пишешь «одной левой», спешишь сдать какую-то легкую историю, то все, в общем-то, получается неплохо, и роман выходит в тираж, но с тобой ничего не происходит. А когда начинаешь погружаться в текст, как это было, например, со «Старьевщицей», то поздно вечером, после дописанной главы, выключаешь свет, ложишься в кровать и ощущаешь, как кто-то невидимый садится на край и смотрит на тебя немигающим черным взглядом. И страх борется с восторгом, потому что понимаешь, что соприкасаешься с чем-то большим, чем просто с реальностью, которую можешь увидеть, потрогать, услышать, понять. Тратишь на роман год, два, три, а в конце понимаешь, что тот человек, который был в начале истории, и тот, который есть в финале, – два разных Роя. И книга от этого получается совсем другой. И тираж у нее чуть меньше, чем у легкого романа, потому что нужно уметь читать между строк. От зрителя, слушателя, читателя многое зависит. У нас выросло поколение людей, которые не знают, где хлопать, – аплодируют оркестру между частями симфонии и даже не понимают, что это моветон.

Есть одна потрясающая история, которую я вспоминаю каждый раз, когда мне говорят об искусстве. Однажды Плисецкая танцевала на открытой площадке, пошел проливной дождь, она продолжала танцевать так страстно и вдохновенно, что зрители стояли не шелохнувшись под дождем, без плащей и зонтов, восторженно наблюдая за красотой ее движений. И в этом – сила искусства. Тонкой нитью соединять людей. Не надо ничего никому доказывать, не надо никого удивлять. Просто чувствовать ритм музыки, слов и собственного сердца.

Дом – это не предметы стоимостью несколько тысяч долларов и не изыски современных дизайнеров, а уютные мелочи, голоса детей, запах домашней еды… И просто ощущение собственного уютного маленького мира…

«Скользящий странник»* * *

…К сожалению, рано или поздно все имеет способность заканчиваться: страсть в один миг может превратиться в пепел, кажущаяся вечной любовь – в «ошибку», «привычку» или «воспоминание»… Многолетняя дружба часто разбивается о какую-нибудь ерунду… Приоритеты пересматриваются… Терпение заканчивается… Иллюзии развеиваются… Мы меняемся…

И самая большая ошибка – думать, что то, что ты чувствуешь сейчас, – это навсегда…

В погоне за оригинальностью мы часто забываем о том, сколько радости и удовольствия приносят самые простые вещи вроде улыбки, объятия и искреннего участия.

* * *

Однажды в парке я наблюдал картину, которая, наверное, навсегда останется в памяти. Мимо скамейки, на которой я читал, прошла женщина с двумя одинаково одетыми дочками-близняшками лет пяти или шести. Одну из дочек мама везла в инвалидной коляске. У девочки оказалось вполне осмысленное, приятное, красивое лицо, но видно было, что она не может сама ходить и сильно ограничена в движении.

Зато ее сестричка была ну просто очень активной. Вторая девочка, как две капли воды похожая на первую, так и скакала вокруг коляски и постоянно подбегала к сестре: то приносила ей цветок, то брала за руки, то просто заглядывала в лицо и говорила: «Ну не переживай! Скоро и ты будешь ходить! Видишь, как я