— Благословите, святой отец.
— Бла... А это что такое? — Настоятель осёкся, и его уже поднятая было для благословения рука гневно указала на какой-то свиток, торчавший из котомки.
— Это? — Юноша скинул котомку и развязал её. — Это книги, наставления по геометрии, арифметике...
— Немедленно сожги их в ближайшем очаге! — яростно загремел настоятель. — Как только у тебя хватило наглости и неразумия брать их с собой, словно ты направлялся в обычную римскую школу!
Юноша потрясённо посмотрел в его гневные глаза и растерянно опустил руки.
— Но ведь это же... это же... Я хотел учиться наукам, чтобы... я думал...
— Настоящему христианину нужна только одна наука — наука служения Господу! Всё остальное — тлен и суета. Молиться и трудиться — и это всё, что необходимо, дабы пред тобой растворились сверкающие врата рая. А теперь ступай прочь, ибо я вижу, как в тебе ещё сидит бесовской соблазн, которым так одержимы миряне.
Отец Бенедикт говорил столь быстро и горячо, что его тонкие бледные губы брызгали слюной во все стороны, попадая и на испуганное лицо юноши. Однако тот стоял, смиренно опустив руки, боясь отодвинуться или утереться. Услышав слова настоятеля, он зарыдал и вновь опустился на колени.
— Простите меня, святой отец. Мне некуда идти, поэтому я умоляю вас, позвольте мне остаться. Я сожгу свитки, сделаю это прямо сейчас...
— Как? — снова возопил священник. — Так ты пришёл сюда лишь потому, что искал пристанища, а не желая послужить Господу? Вон!
Со стороны построек, в которых находились временные жилища монахов, прибежала тоненькая стройная девушка с распущенными чёрными волосами. Она хотела было подойти к отцу Бенедикту, но, увидев эту бурную сцену, в нерешительности остановилась немного поодаль. С другой стороны, оттуда, где возводились ворота аббатства, приблизился пожилой монах и тоже остановился, испуганный видом разъярённого отца-настоятеля.
Буря продолжалась недолго. Отец Бенедикт с силой вырвал руку, которую пытался поцеловать рыдающий юноша, и снова жестом велел ему уходить. Несчастный медленно поднялся с колен и, шатаясь, побрёл прочь, а девушка, проводив его сожалеющим взглядом, робко выступила вперёд. При виде её нежного миловидного лица отец Бенедикт сурово нахмурился. Месяц назад она явилась в аббатство вместе со своей тяжело больной матерью, которая то и дело впадала в тяжёлый бред безумия, и он вынужден был согласиться дать им кров. Однако старый отшельник достаточно хорошо знал людей, а в своё время и сам испытал ту дьявольскую силу соблазна, которая таится даже в самом смиренном женском взоре, особенно, если он принадлежит столь привлекательной юной особе. И перед этой силой порой были готовы отступить самые страстные проповеди, и эта чудовищная сила способна была разрушить самые благие начинания! Нет, он не мог допустить, чтобы создаваемая им святая обитель превратилась в гнездо разврата, и пусть даже эта Беатриса будет целомудренна, как сама Дева Мария, он не позволит ей остаться здесь дольше, чем того потребует состояние её матери!
А Беатриса и раньше замечала на себе суровые взоры настоятеля, хотя и не понимала, чем они могут быть вызваны. Страшась быть изгнанной подобно этому бедному юноше, она упорно смотрела в землю, боясь столкнуться с огненным взором священника.
— С чем ты пришла, дочь моя? — не слишком приветливо произнёс он.
— Моей матери стаю совсем плохо, и она хочет исповедаться вам.
— Хорошо, я иду к ней...
Однако тут же к нему приблизился старый монах.
— А ты что хочешь поведать, брат Фотий?
— К воротам аббатства подъехала роскошная колесница, в которой находится сам первый министр королевства, — испуганно округлив глаза, забормотал монах. — Он говорит, что хочет побеседовать с тобой по очень важному делу.
Отец Бенедикт задумался, а затем сухо кивнул Беатрисе.
— Передай своей матери, пусть ждёт меня и уповает на Господа. Пойдём, брат Фотий.
Оба монаха прошли мимо девушки и скрылись за деревьями. Беатриса несколько мгновений смотрела им вслед, а затем побежала назад.
Совершить это путешествие в две тысячи стадий Боэция побудила необходимость найти яркого проповедника для предстоящего диспута. Не ожидая от диспута ничего хорошего, Боэций долго колебался, пытаясь представить себе различные варианты, к которым может привести победа как той, так и другой стороны. Если верх одержит католический проповедник, то это может разъярить короля остготов и подтолкнёт его к карательным мерам против католицизма. Теодорих был достаточно мудрым правителем, чтобы не понять, в какое волнение он может привести всё своё королевство, особенно если подавляющее большинство его подданных-католиков будут уверены в том, что защищают истинно правильное вероучение. Ну а что произойдёт, если победит арианин? Успокоит ли это Теодориха настолько, что он откажется от всякой мысли преследовать католичество? Но ведь поражение способно не только нанести сильный удар по чувствам верующих, но и привести их в волнение, которое неизвестно, чем закончится...
В любом случае вступало в действие слишком много тех факторов, которые с трудом поддаются учёту; любой исход мог вызвать массовые беспорядки и даже кровопролитие. Понимая всё это, Боэций собрал в своём доме единомышленников — Симмаха, Альбина и Иоанна I, который уже готовился к отъезду в Константинополь во главе делегации из четырёх влиятельных сенаторов. Все обменялись мнениями, и наступило глубокое задумчивое молчание. Альбин колебался, полагая, что не стоит особенно упорствовать и что победа арианского священника может быть даже полезна в целях сохранения гражданского мира. Симмах, как всегда, был абсолютно непоколебим: надо поступать в соответствии с законами чести и благородства, а потому победить должна истинная вера. Иоанн I соглашался с этим, но соглашался с теми оговорками, что при некоторых политических обстоятельствах необходимо проявлять известную долю гибкости, а потому, если диспут закончится безрезультатно, то это и будет лучшим исходом.
— Ну а что касается истинной веры, — добавил он, — то сам Господь позаботится о том, чтобы она воссияла в заблуждающихся сердцах. Ведь истина — это нектар, питающий преданные ей умы.
Боэций долго колебался, поскольку он признавал лишь убедительность логических доводов и нынешние политические обязанности, требовавшие максимальной дипломатичности, висели на нём тяжким грузом.
— Странное дело, — наконец заговорил он, — но мы, веруя в правоту своего учения, спорим о том, скрывать ли нам его истинность от других? Разве можно скрыть истину под каким бы то ни было обличьем? Ведь если истина приятна, то это не истина, а лесть; если истина отвратительна, то это не истина, а клевета; и лишь когда она поражает в самое сердце своей властной неумолимостью, то это — истина. Оставим же наши