И вот тогда-то папа Иоанн и предложил Бенедикта Нурсийского. Боэций слышал об основателе нового монашеского ордена, но никогда с ним не встречался, поэтому поверил на слово Иоанну, уверявшему в ярких достоинствах данной кандидатуры.
— Его ещё предстоит уговорить, — в конце своей речи заявил он. — Бенедикт — человек непредсказуемый и, издай я хоть буллу, обязывающую его явиться на диспут, вполне может оказать неповиновение.
И вот теперь, прибыв на строительство нового аббатства, Боэций с нетерпением ожидал встречи со знаменитым отшельником. Когда он наконец увидел двух монахов, идущих к нему, то сразу и без труда, по одному только цепкому, сверкающему взору тут же узнал Бенедикта.
— Приветствую тебя, святой отец! — первым произнёс Боэций.
— Благослови тебя Господь, благородный Аниций, — сдержанно отозвался Бенедикт. — Брат Фотий сказал, что ты оказал мне честь и приехал побеседовать... Извини, что не могу пригласить тебя в свою келью, это слишком неподобающее место для столь знатного патриция. Но мы можем прогуляться по саду, хотя он, увы, всё ещё дик и запущен...
Пока монах говорил, Боэций внимательно следил за выражением лица Бенедикта и за интонацией его голоса. Нотки иронии, но при этом удивительная для отшельника учтивость.
— Прекрасная мысль, — заметил он, когда священник умолк. — И хотя важно не где, а с кем беседуешь, прогулка по саду, без сомнения, украсит наш разговор.
Бенедикт отступил в сторону и, движением руки отослав брата Фотия, повёл Боэция в сад. Когда-то эти выложенные мраморными плитами и обсаженные с обеих сторон миртами и кипарисами аллеи вели к бронзовым фонтанам, изображавшим играющих фавнов, когда-то здесь стояли каменные скамьи и росли роскошные кусты роз, аккуратно подстригавшиеся рабами... Но теперь сквозь плиты дорожек бурно пробивалась трава, фонтаны и скамьи были давно разбиты, деревья срублены, а кустарники разрослись настолько, что во время прогулки их ветви приходилось отводить руками.
После нескольких ничего не значащих слов Боэций рассказал о цели своего приезда. Бенедикт внимательно слушал, изредка бросая на него цепкие взоры.
— Ты славишься своим красноречием, так попробуй же убедить еретиков в их заблуждениях и наполнить радостью сердца истинно верующих! — закончил свою речь первый министр.
Бенедикт задумчиво покачал головой.
— Давно известно, что труднее всего доказать самое очевидное и опровергнуть самое нелепейшее. Всё это суета сует, ибо мудрейшим сказано: «Всё из праха и всё возвратится в прах».
— А как же «пасите овец моих»? — удивлённо спросил Боэций, ожидавший, что Бенедикт непременно согласится на его предложение.
— Неужели по дороге сюда ты не видел, какое количество страждущих устремляется в эту обитель? — Бенедикт сделал паузу, а потом задал ещё один, довольно неожиданный вопрос: — А почему ты сам, как истинный христианин и мудрый философ, не хочешь принять участие в защите истин нашего догмата?
Боэций задумчиво отломил ветвь кустарника и отмахнулся ею от осы. Что было отвечать? — Что христианство ещё не стало его внутренним убеждением? Что мудрость языческих философов Платона и Аристотеля он почитает наравне, а то, пожалуй, и больше, чем мудрость Библии?
— Признаюсь тебе искренно, святой отец, — наконец сказал он, — но я ещё недостаточно твёрд в вере и мне не хватает чувства сопричастности к Христу.
— Да уж, — словно бы довольный таким ответом, выдохнул Бенедикт, — а ведь чувства и их святилище — сердце для истинной веры самое главное. Если идеи ещё могут за себя как-то постоять, то чувства были бы совершенно беззащитны, не опирайся они на могучую веру. А знаешь ли ты, почему человек бывает нетвёрд в ней?
— Думаю, что знаю, но хотел бы услышать и твой ответ.
— Прежде скажи, что ты думаешь.
— Все сомнения проистекают из отношения к смерти, точнее говоря, из противоречивости этого отношения, — словно бы размышляя сам с собой, заговорил Боэций. — Почему люди рыдают и убиваются при виде смерти близкого человека, хотя, казалось бы, должны радоваться при мысли о том, что он на пороге в рай? Зачем и откуда эта странная жалость к недолговечному и бренному телу, к его потере, ведь душа приобщается к вечной жизни и вечному блаженству? Это равносильно ситуации, в которой человек оплакивает потерю обола[20], получая в наследство миллион сестерциев. Согласись, что это странно! Ты можешь сказать, что не каждый уверен в том, что будет принят в рай, что многим угрожают адские муки, но опять-таки странно оплакивать то, что ещё не случилось, и уж тем более странно для родственников чересчур горевать, ещё не зная посмертной участи своего усопшего. Судьба души неизвестна, но судьба тела — могила, вот она, перед глазами, в неё даже не надо верить, поскольку каждый и так знает: «всё из праха и всё возвратится в прах»! Короче, покуда в одном нам ещё предстоит убедиться, в другом же мы убеждаемся постоянно! И как же такому противоречию не породить шаткости веры?
— А ты веришь в бессмертие души? — вдруг быстро спросил Бенедикт.
И вновь Боэций задумался и не смог сразу ответить. Да, он уже давно осознал, что в отличие от древних философов ему не хватает их языческого спокойствия перед лицом вечного круговорота природы, что его волнует посмертная судьба души, точнее — того человеческого «Я», которое подобно крохотному огоньку свечи в тёмной, грозной, продуваемой всеми космическими ветрами Вселенной. И он мучился оттого, что не находил ответа, пребывая как бы на стыке двух мировоззрений — стоического презрения к смерти и лучезарной надежды на бессмертие.
— Стараюсь поверить, отец Бенедикт. И для этого пытаюсь постичь самую суть божественной истины, выраженной в догмате Троицы...
— Но эта истина непознаваема! Скудный человеческий разум не в силах постичь то, во что заповедано верить!
— Может быть и так, — задумчиво согласился Боэций, — но прежде надо испытать все силы и возможности разума, а лишь потом склониться перед Непознаваемым.
— Вот о таких тщеславных мудрецах и сказано Екклезиастом: «От многой мудрости много скорби, и умножающий знание умножает печаль», — наставительно заметил отец Бенедикт. — И потому одна только вера способна избавить от скорби, к которой приводит неуёмная гордыня разума... Я не буду участвовать в этом диспуте, поскольку истинная вера приходит к человеку не через врата разума, а через сердце. И никакими софизмами и силлогизмами нельзя убедить человека в том, во что он не хочет верить.
— Жаль, — со вздохом сказал Боэций, сознавая, что отец Бенедикт во многом прав. Но стоит ли объяснять, что этот диспут — событие не столько духовное, сколько