— Либо «Будущая мать», либо «Русская красавица», — сказал он в свое время. — Сами решайте.
Как и все советское искусство, эта картина была лишена избыточных физиологических деталей («нездорового натурализма», автоматически выдал ум Суханова) и не содержала явных признаков интересного положения: тело молодой женщины, не худое и не полное, незаметно сливалось с фоном. И все же такая прямолинейность показалась ему непростительно грубой. Как ни странно, на этом названии настояла сама Нина.
— Называть мое изображение «Красавица» — дурной тон, — сказала она во время их спора в сухановском кабинете, — и, в любом случае, красота здесь не главное.
И она оказалась права. Конечно, героиня картины пленяла красотой, ибо сходство было значительным, но при этом Суханова не покидало чувство, что портрет не сумел передать некую уникальную особенность Нины, некую драгоценную, неуловимую внутреннюю сущность, наделявшую ее тем загадочным холодным свечением, которое его так восхищало. Из-за этой особенности Нина, еще в бытность свою угловатым подростком, получила прозвище Русалка; глаза ее непредсказуемо меняли цвет от серого к зеленому и голубому, а полуулыбку было трудно описать словами; видимо, из-за той же особенности Суханов до сих пор, вглядываясь в ее черты, далеко не всегда мог угадать, о чем она думает. Зато мысли Нины, смотревшей с портрета, были прозрачны. В ней не было переменчивости, неопределенности или тайны: она, молодая, здоровая, умиротворенная, слушала новую жизнь, шевельнувшуюся в ней, — жизнь Василия. Как ни удивительно, именно эта простота, эта ясность, эта однозначность, настолько типичная для Малинина, и привлекла Суханова в портрете жены. Он повесил картину у себя в кабинете, напротив письменного стола, и часто посматривал на нее за работой, особенно… особенно в первые годы. Вид неоспоримо счастливой, несомненно голубоглазой Нины всегда его успокаивал, убеждая снова и снова, что все было оправданно, что жизнь его шла по плану, что сделанный когда-то выбор не был непоправимой, ужасающей…
Суханов тряхнул головой, словно отгоняя назойливую муху. Как бы то ни было, в предстоящие три месяца без нее, конечно же, будет скучно, сказал он себе и, бросив последний взгляд на молодую женщину, плывущую в голубом облаке радости, отправился на поиски оригинала. Он заметил Нину издалека: она стояла рядом с отцом и, мягко улыбаясь, слушала министра. На миг их глаза встретились через зал, но ее взгляд тут же скользнул в сторону. Он двинулся к ней, но его то и дело останавливали надоедливые знакомые, опутывая паутиной сплетен, комплиментов и приглашений. Потом среди присутствующих началось какое-то колыхание, общее перемещение и шиканье; и вскоре на невысокой трибуне в конце зала появился сам министр с чинным стаканом воды в руке.
Долго будет нудить, равнодушно отметил про себя Суханов и зааплодировал.
— Уважаемые товарищи, излишне говорить, по какому случаю мы собрались сегодня в этом зале, — начал министр, дождавшись тишины. — Нет нужды представлять нашего дорогого Петра Алексеевича Малинина, одного из величайших художников современности, лауреата Ленинской и Государственной премий, члена Академии художеств СССР с тысяча девятьсот сорок седьмого года, с самого дня ее основания, трехкратного лауреата…
Во время своей речи он то и дело заглядывал в бумажки. Изображая восторженного слушателя, Суханов позволил себе отвлечься и погрузился в замечательно теплое, бездумное ощущение полного благополучия. Все в его жизни сложилось отлично, да, все было отменно устроено, причем он это заслужил, а потому воспринял почти как должное, когда по окончании выступлений самых известных деятелей культуры и в процессе выступления менее известных, безуспешно пытавшихся вернуть утраченное внимание публики, оживленно разбредающейся по залу, из образовавшегося просвета вынырнул министр и положил руку ему на плечо.
— Как жизнь, Толя? Вижу, все путем, — начал он весело. — Повезло тебе, чертяка: жена — первая красавица на Москве!
Суханов отмел непрошеную мысль о том, что министр очень кого-то напоминает, и ответил ни к чему не обязывающей любезностью в адрес его супруги. Тот хохотнул, посмотрел на него с хитрецой и спросил:
— Куришь?
Суханов не курил.
— Естественно, — ответил он без промедления.
Оставив позади субъектов с квадратными подбородками, они вышли на воздух, и тут же в пальцах Суханова неизвестно каким образом материализовалась сигарета. За ней последовал огонек, вспыхнувший где-то в темноте и послушно подлетевший к его лицу, освещая вытянутую руку и беспредельно почтительную улыбку все того же швейцара с пошлыми усиками. В глазах швейцара мелькнуло узнавание, смешанное с подобострастием, что доставило Суханову удовольствие. Прогибайся, любезный, прогибайся, молча твердил он, стараясь не затягиваться, а министр по-прежнему приобнимал его за плечо. В другой раз будешь знать, как вставать на пути у деятеля культуры, который дружен с высоким начальством и приходится единственным зятем виновнику торжества, а ко всему прочему, добавил его внутренний голос не без ложной скромности, и сам имеет какой-никакой вес в мире искусств.
Уже двенадцать лет Анатолий Павлович Суханов занимал чрезвычайно ответственный, чрезвычайно завидный пост главного редактора ведущего искусствоведческого журнала «Искусство мира».
Выдыхая дым, министр нелепо раздувал щеки.
— Маша сына твоего нахваливает, — сообщил он после короткой дружеской паузы. — Хороший парень. Напомни, он чем занимается?
— Учится в МГИМО, весной заканчивает, — с гордостью ответил Суханов. — Круглый отличник. Языков кучу знает — щелкает их, как орехи.
— Да что ты говоришь? — На министра это явно произвело впечатление.
Нет, в самом деле, в самом деле он был на кого-то похож, особенно когда вот так щеки надувал… Суханов вдруг встревожился, не слишком ли явно он разглядывает министра, перевел глаза на другую сторону улицы — и в этот самый миг почувствовал беспокойство. На мгновение он отвернулся, потом взглянул еще раз. Так и есть, ошибки быть не могло.
— Послушай, Толя, — говорил между тем министр. — У меня на даче во вторник небольшой междусобойчик намечается, все свои — мы с Машей, кое-кто из близких. Дочка моя заедет — симпатичная, между прочим. Вот я и подумал, может, вы с Василием… Что случилось?
Вытянув шею, Суханов смотрел на безлюдную улицу.
— Сам не понимаю, — озадаченно сказал он. — Моя машина… почему-то ее на месте нет. Водителю было сказано вот там нас ждать.
— Вся шоферня поддает, — глубокомысленно изрек министр. — К концу мероприятия будет стоять здесь как штык, не сомневайся. Так вот, насчет вторника…
Но Суханов, щурясь, продолжал всматриваться в темноту.
— Это какое-то недоразумение, — бормотал он. — Володя у нас не первый год работает, и за все время ни разу… Ума не приложу, что могло…
Сняв очки, он взялся протирать стекла подкладкой пиджака. Глаза, лишившиеся прикрытия, сделались растерянными и непристойно голыми. Министр слегка нахмурился и отшвырнул сигарету.
— Ладно, у тебя сейчас, я вижу, голова другим занята, — сказал он с холодком, — так что отложим этот разговор. Бывай, Толя.
Суханов еще пару минут потоптался