Об ощущениях человека-хозяина уже тогда предпочитали много не распространяться; причина на то была, только мы ещё о ней не знали. А так ведь — просто и заманчиво: нейродрайв, непосредственное управление, командная связь и диагностика — в одном флаконе. Машинки показывают всё, на что способны: тут и скорость, и манёвренность, и безопасность. Самая мелкая неисправность замечается раньше, чем её "возьмут" любые датчики… Не замечается — чувствуется, вот в чём разница. Ну да об этом позже.
В общем, тот мой отчаянный полёт обошёлся брату в три месяца без увольнительных — это благодаря расторопности нашей мамы. Курсанту-отличнику с безупречной репутацией проще было ответить за хулиганскую выходку, чем объяснять про похищение симбионта и бифлая семилетним пацаном. Узнали бы в училище — позора было б не обобраться. Вот никто и не узнал. И только много лет спустя я понял, что меня это спасло от участи гораздо худшей — от роли подопытного кролика в каком-нибудь закрытом научном центре. Не думаю, что мать отдавала себе в этом отчёт. Ведь мы ещё не слышали тогда, что не все так гладко с этими симбионтами, как нам расписывают. За возможность заполучить для изучения мальчишку, вошедшего в слияние без спецподготовки, без всех этих психотренингов и понижающих чувствительность препаратов, и умудрившемся остаться после всего при своём — хоть и небольшом — уме, многие весьма влиятельные люди дали бы оч-чень дорого. Аргументы для убеждения уж нашли бы. Но пронесло. Меня даже к врачу не водили. Случись такое всего несколько лет спустя — и я бы уже так просто не отделался.
***
Скандал с симбионтами разразился, когда мне было тринадцать. Какой-то ушлый журналист раскопал засекреченные цифры — процент нейродрайверов, списанных с диагнозом "психосоматическая неадекватность". Скользкий такой диагноз, не сразу и поймёшь, что имеется в виду. Журналюга тот не поленился поездить, повидать этих "неадекватных". Снял на видео.
Это было как взорвавшаяся бомба. В общем, в непрочной цепочке мозг-симбионт-машина самым слабым звеном оказался человеческий мозг.
Помню цветные графики, заполонившие все экраны новостных программ. Процентная кривая упрямо лезла вверх с увеличением стажа нейродрайва, причём забирала чем дальше, тем круче.
Помню ролик — отрешённое, нездешнее лицо человека, самозабвенно пускающего себе на подбородок струйку слюней. И другого, методично и размеренно вырывающего из своей головы клочья волос — сосредоточенно, словно занят прополкой. Потом эти кадры запретили к показу как неэтичные.
Помню, как в прямом эфире отбивалось от нападок какое-то официальное лицо. заявляя — да, на экспериментальной стадии явление имело место, но только на экспериментальной, а потом мы разработали средства борьбы, да, специальные тренинги, да, медикаментозная подготовка, да, риск есть, но сведён к минимуму, и вообще, риск — он всегда есть, когда речь идёт о прогрессе, а ваша выборка нерепрезентативна — мне запало в память это сложное слово… Кроме того, регулярные тесты, так что при тщательном соблюдении техники безопасности… И вопрос корреспондента: "Так значит, вы ещё на экспериментальной стадии знали?" И истерический выкрик доведённого до предела официального лица: "Обычные пилоты тоже, бывает, сходят с ума!"
Ещё вспоминаю, как плакала мама, пытаясь дозвониться брату на Кассидию — там был приписан их транспортник, до большого лайнера Роман так и не дослужился. Брат как раз оказался в рейсе, и мама всю ночь просидела в полутёмной комнате перед включённым экраном, периодически ударяясь в слёзы, а иногда начинала раскачиваться в кресле — вправо-влево, вправо-влево, обхватив себя руками за плечи. Я брал её за руку и пытался говорить, что с Романом всё в порядке, но только вызывал этим новые приступы плача. Я сидел на полу перед её креслом и думал о больших красных капсулах, которые глотал брат перед тем, как улетать от нас на бифлае, и ещё о том, что в последнее время он приезжал на побывку без симбионта. Я-то всегда считал, что это из-за меня. А если нет?
Но среди всех этих страхов больше всего меня глодал один, огромный, упрямо засевший под моей черепушкой страх. Как ничего другого в своей жизни я боялся, что теперь нейродрайв запретят — и тем закроют мне дорогу к моей мечте. Потому что я твёрдо, с уверенностью, какую можно испытывать разве что в тринадцать лет, знал, что все эти страшные в своей бессмысленности картинки на экране не имеют ко мне, к моему будущему никакого отношения. Потому что ещё раньше, после того первого полёта, моя судьба была предопределена. И ничем, никогда не сумею я заполнить эту тоскливую пустоту в моей жизни, образовавшуюся шесть лет назад, когда у меня отняли крылья. Ничем — если не смогу снова летать, как тогда.
К счастью, у меня хватало ума, чтобы помалкивать о своих ощущениях.
***
Утром позвонил Роман, всё у него оказалось в порядке, и его весёлый голос маму слегка успокоил. Подписанный братом контракт заканчивался через полгода, и он твёрдо пообещал матери нового пока не заключать — как он сказал, "пока не утрясётся вся эта шумиха, а там поглядим". О том, чтобы бросить работу немедленно, Роман и слушать не хотел. "У меня тут такая премия вырисовывается, ты что, мам!" Посетовал, что правительство наложило вето на нейродрайв в пассажирских рейсах — "А то ко мне тут уже подъезжали с предложениями. И вообще, мам, все это здорово преувеличено, ты давай-ка меньше новости смотри!" Пообещал приехать в отпуск — скоро, как только вырвется.
Через два месяца мы узнали, что Роман лежит в больнице на Кассидии. Диагноз — невроз, и вроде бы врачи клянутся, что это не ПСНА.
Конечно же, это была ПСНА. Правда, оттестировали болезнь в ранней стадии, и нам, можно сказать, повезло — овощем мой брат всё же не стал. Но и знакомым мне, прежним Романом быть перестал тоже.
Когда мой брат был здоров, мне частенько казалось, что я его ненавижу. Уверен, в этом не было зависти — хотя Роман во многом превосходил меня, и я всегда отчётливо это понимал. Высокий, красивый, вечно стремящийся играть первые роли во