Бледным солнечным утром я отправился по Лондону пешком к зданию, где собеседование проводилось на редкость заблаговременно. Леда, которую я знал как воплощение пунктуальности, конечно, ещё не появилась, а у меня не было ключей. Не удалось объяснить и портье, что мне нужно войти, что я — Ферруччо Тьецци и имею право переступить порог.

— The director! I work here![22]

В конце концов я тяжело вздохнул и, выйдя на улицу, зашёл в ближайший бар, какой заметил на другой стороне. Там почти никого не было, официантка в розовом передничке лениво взглянула на меня, и я даже подумал, что она могла бы со своим средневековым профилем оказаться неплохой статисткой. Потом — я заказал black coffee[23], вернее, чашку тёмной бурды с еле различимым запахом кофе и взял из горы на вазе крендель. Разворошив его и удалив верхний грязный слой, я устроился на скамье у окна.

Я жевал мякиш, глядя на отражение своего тревожного лица в окне, когда увидел за стеклом растерянную Леду. Её окутывало несколько слоев одежды: из-под джинсовой куртки выглядывала полосатая рубашка, из-под неё — синяя шерстяная водолазка, шея обмотана белым в красную полосу шарфом.

Я помахал ей, но она не заметила. Пришлось вскочить, сунуть в рот остатки кренделя и поспешить на улицу, на ходу натягивая куртку, один рукав которой болтался на весу.

— Леда!

После третьего оклика она услышала. Обернулась и покраснела, как обычно, обратив на меня свои круглые синие глаза:

— Привет, Ферруччо, уже здесь? Извини, что заставила ждать, у меня не оказалось мелочи для автобуса, пришлось разменивать, я потеряла уйму времени, и…

Я успокоил её, похлопав по плечу и подтолкнув к двери, откладывая все разговоры на потом, когда поднимемся на нужный этаж, но прежде чем войти в лифт, обернулся и весело помахал портье.

Письменный стол в офисе был завален разными бумагами, газетами, записками с именами звонивших сюда людей или тех, кому нужно позвонить. Срочно. Я отодвинул телефон и сел за стол, предоставив Леде копаться в картотеке.

Просмотрев в газетах рекламу, которая сообщала о начале кастинга для Ромео и Джульетты, и сделав пару звонков, связанных с организацией будущих съёмок, наконец заставил Леду сесть и объяснить мне, почему я так срочно понадобился ей в Лондоне. Мне хотелось посмотреть на этого юношу.

— Френсис… так, кажется, его зовут?

— Фремптон, — ответила Леда, передавая мне папку. — Френсис Фремптон.

— Что это, его данные?

Она кивнула и перевернула первую страницу, указывая на пару снимков, полученных из агентства, которое его рекомендовало.

— Вот, вот это он. Снимок сделан в прошлом месяце.

Я сощурился, задержав дыхание, как бывает, когда стараешься сосредоточиться перед картиной в музее. Я совсем не представлял его таким, но мне понравилась его новизна. Понравились его лицо, его каштановые волосы, подстриженные, как у пажа, необычайно прямые брови, взгляд, исполненный тяжёлой, упрямой печали. Глядя на него, я вдруг необычайно разволновался, даже слёзы навернулись на глаза. Не знаю, что со мной случилось, но Леда это заметила и смотрела на меня, не решаясь нарушить молчания. Я постарался улыбнуться, чтобы успокоить её, и опустил голову.

— Так что скажешь?

— Когда придёт? — спросил я, просматривая его личные данные в поисках даты рождения. Узнав, что в прошлом августе ему исполнилось семнадцать лет, я облегчённо вздохнул. Конечно, он перелезет через стену в доме Капулетти и без особого труда заберётся на знаменитый балкон. Для этой сцены, которую я уже представлял себе, требовались мускулы, отвага и настоящая молодость. Однако, чтобы решить окончательно, нужно услышать его. Я содрогнулся при мысли о том, что он заговорит с чудовищным акцентом простолюдина.

— Сегодня после обеда.

Я так разволновался, что даже ласково потрепал Леду по щёке:

— Молодец, восхитительно. Но где ты его отыскала?

Леда рассмеялась. Потом успокоилась и призналась, что увидела Френсиса Фремптона неделю назад в одном театре Вест-Энда. Однако я не должен пугаться. Обещаю? Она обратила на него внимание, когда он выступал в совершенно неожиданной роли.

— Питера Пэна? — в изумлении переспросил я.

И Леда кивнула, дав понять этим простым движением, насколько Ромео Монтекки и Питер Пэн, персонажи, казалось бы, абсолютно несходные, на самом деле похожи: их отличают чистота, упрямство, упорство. Я не проявил любопытства, не стал спрашивать, что побудило её отправиться на этот детский спектакль. Если Френсис — наш человек, вопросов нет.

Я нервничал, то и дело посматривая на часы и желая, чтобы время пролетело быстрее, занялся разными бумажными делами, позвонил в Италию Федерико узнать, какие у него новости, и наконец сообщил Леде, что среди желающих стать Джульеттой завтра появится Лавиния Олифэнт, дочь Эвелин Уоллес. Да, именно моей Эвелин.

Леда радостно посмотрела на меня.

— Если повезёт, — сказала она, — можно считать, что уже нашли обоих героев, причём без всех этих бесконечных собеседований с претендентами.

Это всё шестое чувство виновато. Или удача? Быть может, думаю я теперь, спустя много лет, тогда вмешался злой рок?

А в тот момент у меня возникло ощущение, будто я уже почти на вершине успеха, полон энергии, чтобы взяться за работу над моим вторым фильмом, лучшим, готов спорить об этом. Мне виделось предсказание тому на небе, в каждом событии, в том, как быстро находилось решение всех проблем. И когда настало три часа, и Леда поднялась, чтобы пригласить в комнату Френсиса Фремптона, я уже знал, что остановлю свой выбор на нём. Я чувствовал это нутром.

— Come in, come in[24]. — Я помахал и, когда он подошел, привстав со стула, протянул ему руку: — How do you do?[25]

Френсис был в тёмном костюме, словно на похороны собрался, даже галстук надел. Он пожал мою руку чересчур крепко, будто хотел таким образом что-то сообщить, возможно, что он не слабак, как я мог подумать при первом взгляде на него. Он долго не отводил от меня своего мрачного взгляда, потом медленно произнёс:

— How do you do?

Я представился, он тоже. И мы оба одновременно опустились на стулья, а Леда осталась стоять между нами, словно посредник. Я передал ей сценарий с отмеченным текстом, она протянула его Френсису. Сцена в склепе, предсмертный монолог Ромео.

Но прежде чем послушать его, прежде чем дать ему несколько мгновений, чтобы освоиться с этим текстом, я попросил рассказать о себе, своей семье, воспитании, где он родился.

— In London[26] — сказал он. Но уточнил, что умрёт не тут.

Я улыбнулся в ответ на такое решительное, такое романтическое утверждение, узнав в нём максимализм молодости.

Нет на свете юношей, которые хоть однажды не предрекали бы собственную смерть, описывая ужасные мучения, которые их ждут, или посмертную дань уважения. Возможно, это способ бросить вызов судьбе, а потом будь что будет.