– Глупости. Когда она выходит из комнаты пописать, ты что автоматически становишься неженатым на эти три с половиной минуты?

Он смеется. Мы проходим лестницу, идем широким, коридором и очень быстро оказываемся в столовой, соединенной с кухней. Здесь все стерильно – тут никто ни разу ничего не готовил. Он включает основной свет, но тут же приглушает его до мягкого полумрака.

– Кто она? – спрашиваю я, когда мы оказываемся по разные стороны длинного стола, выполняющего роль барной стойки и условно отделяющего огромную кухню, от не менее огромной столовой. Тут же я мысленно матерю себя и посылаю себя ко всем чертям. Зачем мне это? Что мне даст имя его пассии? И какое мне, вообще, до этого…

– А тебе зачем? – лукаво щурится он, и его улыбка становиться невыносимо высокомерной.

– Я просто не понимаю, для чего я здесь?

Он тянет руку к кофемашине, но на полпути останавливается, поворачивается и спрашивает:

– Слушай, а может, по пивку?

– Максим, я задала вопрос.

Мгновение он смотрит на меня, раздумывая о чем-то, а потом отвечает:

– Ты здесь, потому что я так хочу.

Я закипаю мгновенно. Давно забытое ощущение беспомощности накрывает меня с головой и я, сидя в шикарных апартаментах, в тепле, комфорте и уюте, снова чувствую себя загнанной в угол четырьмя подростками, на грязном, Богом забытом заводе, где смертью несет от каждого угла. Мне снова страшно.

Смирение, Марина.

Я пытаюсь взять себя в руки. Я пытаюсь, но это не так просто. Я всеми силами уговариваю себя, что могло бы быть гораздо хуже – опять оказаться по ту сторону забора, где нестерпимо воняет псиной, и кровь впитывается в землю быстрее, чем вода. У земли за забором очень короткая память. Закрой рот и думай.

Смирение.

И я успокаиваюсь.

– А где сейчас твоя жена?

Он запускает кофемашину, и пока та перемалывает зерна, поворачивается ко мне и говорит:

– Меня удивляет твое желание строить загоны.

– Не понимаю.

– Ты же не овца. Зачем тебе заборы, которые ты городишь? Зачем тебе направляющие и углы?

Смирение!

– Объясни.

– Что тут объяснять? Сначала тебя не устроил мой возраст, теперь тебе не нравится мое семейное положение. Это все цифры, бесплотные рубежи, и они не имеют никакой физической величины. А главное, что за всей этой хренью ты не замечаешь главного.

– Чего?

– Я и ты. Сейчас, кроме нас с тобой никого в этом доме нет. Вот что главное.

А потом я вижу то, чего не замечала все это время – его брюки – грязные и местами покрытые толстым слоем серой пыли. От природы чистоплотный и любящий комфорт, Максим стоит передо мной, и его брюки, дорогие, прекрасно сшитые и шикарно сидящие на его подтянутой, круглой заднице, выглядят так, словно он пересек полосу препятствий, длинною в старый заброшенный завод…

По телу пробегает дрожь, спина покрывается холодным потом.

– Ты где был? – спрашиваю я.

Он меняется в лице – на место жесткости приходит ласковое безумие.

– Марина… – шепчет он.

Но я его уже не слушаю. Я срываюсь с места и бегу обратно в гостиную – к огромным окнам, показывающим мне реальность во всей красе. Он бежит следом за мной, и я слышу, как он выкрикивает мое имя. Я подбегаю к окну именно тогда, когда реальность – старая маразматичная сука – показывает мне жизнь во всей красе: железная дверь открыта и из нее в небольшой фургон чуть больше «Газели», двое совершенно незнакомых мне людей перетаскивают тела – одно, два, три. Я слышу Максима за своей спиной, чувствую его руки, обвивающие меня, как ядовитый плющ.

– Я был расстроен. Я устал и…

Я высвобождаюсь из его объятий, поворачиваюсь к нему – мой шепот – тысяча невинных душ, загубленных «Сказкой» – поднимается из глубины души. Этого человека нельзя любить! Этим человеком нельзя упиваться!

– Ты пришел ко мне после ЭТОГО?

– Марина, успокойся…

– Ты посмел прикасаться ко мне после ЭТОГО? – кричу я.

В моем голосе истерика и ужас. Я кричу, плачу, а он хватает меня и пытается прижать к себе.

– Не трогай меня! – кричу я, и все мое нутро замирает от тех картинок, что до сих пор стоят перед моими глазами – безумные морды бойцовых собак, жующее человечину лицо Психа, полные ужаса глаза Светки и калейдоскоп свиных рыл, готовых заплатить за мое унижение из собственного кошелька.

Твари, звери, нелюди.

Смирение…

Да пошло оно на хрен, твое гребанное смирение!

Я толкаю и пинаю его, попадаю в колено, и он скалится от боли, а я бегу к выходу.

Мне здесь не место! Я не хочу видеть все это!

Я подбегаю к выходной двери и пытаюсь подцепить пальцами толстое полотно тяжелого дерева, но оно так плотно подогнано, что я не могу даже найти щели между двумя створками.

Он неспешно идет ко мне, глядя на то, как я пытаюсь вырваться из заточения. Он никуда не торопится. Ему совершенно незачем суетиться. Он медленно потирает ушибленное колено. Я чувствую его за своей спиной, и страх заставляет меня повернуться. Я вижу лицо кота, загнавшего в угол мышь. Я жмусь к двери, пытаясь просочиться сквозь дерево. Я сползаю на пол, закрывая лицо руками, и вою во весь голос:

– Я хочу домой!

Он останавливается в шаге от меня и, глядя холодными глазами, лишенными всякого сочувствия, говорит:

– Ты уже дома.