Через несколько дней наш юный шеф пригласил нас на ужин, желая воспользоваться случаем и продемонстрировать, сколь высоко ценит нашу работу, даже если премия досталась не нам. “Для меня как для руководителя все равно победили вы”, написал он в еженедельном письме, когда было объявлено о вечеринке в ресторане. Я подозревала, что он переписал эту фразу непосредственно из министерского руководства для начальников.
Ужин проходил в одном из самых модных ресторанов города; заведение славилось тем, что в меню были импортные свежие ананасы, а электричество почти никогда не гасло. В действительности еда оказалась невкусной и дорогой, а официанты надменными. Я сидела рядом с Генри. Мне было слегка неудобно оттого, что я рядом с ним перед другими, словно мы, смущенно произнося тосты за проект, не получивший премии, признаемся в чем-то интимном, так что я не заметила, сколько раз прямые, как палка, официанты подливали мне в бокал. Где-то к середине ужина я поняла, что напилась. Генри отвечал на мои все более бессвязные вопросы о его частной жизни дружелюбно, но сдержанно и совсем не так, как в те вечера, когда мы с ним оставались в пустой конторе вдвоем. Он словно пытался по возможности вежливо восстановить дистанцию между нами и вместо того, чтобы беседовать со мной, бо́льшую часть ужина допрашивал сослуживца на предмет преимуществ и недостатков внесения компоста на садовом участке. Уже по дороге домой, в такси, меня накрыло тоскливое чувство, что я как-то осрамилась, хотя не знала точно как именно. За окном одинокие ночные прохожие торопились домой или по эспланаде Союзников, и хлопья снега гнались за ними. Я оставила таксисту слишком щедрые чаевые, отперла дверь квартиры, стащила в прихожей сапоги, бросила одежду на полу гостиной и улеглась на кровать прямо на покрывало. Дурнота стояла в горле холодным комом, и казалось, что кровать несется куда-то по невидимому туннелю. Я легла на спину, постаралась сосредоточить взгляд на точке на потолке и незаметно для себя уснула. Мне приснился Генри. Мы лежали в одном белье на кровати, в большой белой комнате с развевающимися шторами на фальш-окне. Я все ждала, что мы начнем целоваться, но всякий раз что-то мешало. Время болезненно растягивалось и сжималось. Внезапно в комнате началась шумная вечеринка. Люди входили, искали какие-то вещи, Генри вышел и тоже что-то искал, потом вернулся, но тут же снова встал с кровати. “Сейчас, – подумала я во сне, – сейчас он меня поцелует”. Проснувшись от звонка будильника, я сначала не могла сообразить, где я, но едва я поняла, что лежу в собственной кровати, как мне тут же захотелось провалиться назад, в сон.
Как в тумане, я приняла душ, почистила зубы, оделась, не понимая, что делаю. Каждая клеточка тела стремилась оторваться и улететь, и по дороге на работу я сидела в электричке, скорчившись, словно меня ударили в живот. Меня мучило похмелье, тело горько сожалело о вчерашнем; я никак не могла припомнить, кому что говорила вчера вечером в ресторане. Глядя на серые окраины, мелькающие за окном по дороге в министерский городок, и вертя в уме каждое слово и каждое действие, какое только могла вспомнить из вчерашнего дня, я вдруг осознала, что влюбилась в Генри.
Через несколько недель шеф вызвал меня к себе в кабинет и попросил собрать “dream team[3]”, как он выразился. Надо было произвести разведку на местности и составить смету для возможной гуманитарной миссии в протекторате Кызылкум, на границе между Туркменистаном и Узбекистаном, в районе, находившемся после Второй холодной войны начала 2000-х годов под патронатом Союза. Чем больше рассказывал шеф, тем безнадежнее все выглядело. Уже сам проект помощи – такой, каким он вырисовывался из этого туманного описания, – казался почти неосуществимым, и столь же нелегким делом был расчет трудозатрат, материалов и персонала, исходя из комбинации невнятных условий и скудного бюджета, но все же, пока шеф говорил, у меня начался зуд в коленках. Я скорее почувствовала, чем поняла из его слов, что мне – может быть, в виде исключения – удастся сделать что-то значимое. Что-то хорошее. Может, придется засесть за стол и погрузиться в расчеты, заняться координированием работы нескольких плохо организованных отделов, а времени практически в обрез. В общем, это было неподъемное задание, но я не могла отделаться от чувства, что где-то там, подо всеми слоями бюрократии и проволочек, мерцает некая возможность. И я согласилась; немалое удовольствие мне доставило изумление на лице нашего шефа, когда я, удостоверившись, что у меня действительно карт-бланш на набор сотрудников, согласилась выполнить задание.
– Если только они сами согласны, – сказал шеф и с озадаченным видом пожал мне руку.
Ясно было, что он ожидал от меня другой реакции – может быть, гнева, он ведь явно пытался пинком отправить меня вниз по служебной лестнице, делая при этом вид, что ничего подобного не происходит. Может быть, он ожидал споров, может, большего сопротивления.
Выйдя из кабинета начальника, я первым делом отыскала Генри. После окончания предыдущего проекта мы пару раз обедали вместе, но казалось, что с прекращением работы наш тайный язык канул в реку забвения, и я обрадовалась безупречному предлогу попытаться восстановить наш союз. Я нашла Генри в коридоре и потянула с собой в буфет, а когда начала рассказывать о задании, то увидела, что и у него блестят глаза. Выяснилось, что, служа в армии, он освоил счетную программу вроде той, что понадобится нам для составления общей сметы, так что он идеально вписался бы в новую группу. Мы долго говорили, как это могло бы пригодиться, кого еще из отдела можно пригласить, как расписать проект с точки зрения логистики и времени. Я вдруг снова как будто оказалась в нашем с ним коконе. Когда мы тем вечером расстались, я ощутила облегчение, я впервые была абсолютно уверена: в чем бы она ни заключалась, но между мной и Генри существует связь, и мы оба чувствуем ее.
На следующий день, придя на работу, я обнаружила письмо от Генри, отправленное по электронной почте накануне поздно вечером. Генри коротко сообщал, что у него все-таки нет возможности участвовать в проекте, поскольку он считает себя недостаточно компетентным. Он писал: “…поэтому я, к сожалению, должен устраниться; надеюсь, это не доставит вам слишком больших хлопот. Искренне ваш…” Письмо было формальным и словно бы написано незнакомцем, который вежливо, но решительно отказывался от подписки на газету. Через несколько часов к нам в рабочий зал вошла секретарша отдела, сообщила, что у Генри грипп и сегодня он останется дома. На следующий день Генри